Смерть Столыпина. Кому нужны вымышленные заговоры

Последовательность появления некомпетентных сочинений насчёт измышленной “тайны” убийства Петра Аркадьевича Столыпина почти не прерывается. Далеко не одни неумелые переписчики вранья А.Я. Авреха излагают чужие фантазии по данному вопросу, но и склонные к псевдомонархической риторике писатели, такие как Дмитрий Табачник и Виктор Воронин, обзаведшиеся для своих изданий предисловием Московского Патриарха Кирилла, который счёл их книгу «важным событием в культурной жизни всех стран исторической Руси». Стоит уделить такому важному происшествию должное внимание.

Избранные авторы основывают свои суждения, помимо воспроизведения устных выступлений и письменных сочинений героя их книги, преимущественно на мнениях мемуаристов, проверка достоверности которых сводится только к опровержениям критических замечаний в адрес председателя правительства со стороны заведомо враждебных лиц типа Витте, Шингарева или Милюкова, и к подтверждению самых смелых апологетических, как правило, посмертных, суждений о покойном, элементарным фактом обилия таких мнений. Избрав популистскую манеру изложения без ссылок на источники, авторы не стремятся к поиску максимального числа обосновывающих доказательств, а также игнорируют выводы научных исследований по многим обозреваемым ими темам, особенно когда они противоречат их желанию поставить таланты П.А. Столыпина высоко над всей политической элитой Российской Империи.

Подобный фальсификационный «метод» приводит к неизбежному искажению исторической реальности Империи, неубедительным декларациям и частым противоречиям: «вся гениальность аграрных преобразований Столыпина заключалась в том, что они не были кабинетными», «фактически премьер лишь ясно увидел тенденции, которые существовали и до него». «Сам Столыпин никогда не озабочивался вопросом своего приоритета относительно концепции аграрной реформы» [Д.В. Табачник, В.Н. Воронин «Пётр Столыпин. Крёстный путь реформатора» М.: Молодая гвардия, 2012, с.162-163].

Тут, куда деваться, авторы не могут совсем пойти против фактов. Слишком много компетентных исследователей указывали ведущую роль Императора Николая II в подготовке и проведении землеустроительных мероприятий.

Исчерпывающий подбор данных, не позволяющий говорить ни о какой незаменимой гениальности П.А. Столыпина, представляет историк Сергей Куликов. Вот только один эпизод: «в марте 1905 г. Особое совещание С.Ю. Витте было закрыто и вместо него образовано Особое совещание под председательством И.Л. Горемыкина о мерах к укреплению крестьянского землевладения. Следуя за С.Ю. Витте, современники и исследователи трактовали это событие как отказ от аграрной реформы, хотя в рескрипте И.Л. Горемыкину царь поручил руководимому им Особому совещанию выработать «меры к предоставлению крестьянам удобнейших <…> способов пользования отведёнными им надельными землями и к облегчению нуждающемуся в земле сельскому населению возможности переселения на предназначенные для сего земли или расширения своего землевладения при содействии Крестьянского банка». Фактически, рескрипт содержал программу аграрной реформы, выполнявшуюся впоследствии П.А. Столыпиным, ибо во всеподданнейшем докладе И.Л. Горемыкина по поводу начала деятельности Особого совещания говорилось, что его цель заключается «в создании условий, которые облегчили бы крестьянам процесс превращения наделов <…> в индивидуальную собственность». Напротив процитированной фразы царь начертал: «это главная цель»» [С.В. Куликов «Была ли “столыпинской” столыпинская аграрная реформа?» // «Университетский историк» (СПб.), 2010, Вып.7, с.210].

2 февраля 1906 г., за три месяца до вступления П.А. Столыпина в состав правительства, принимая депутацию тамбовского и тульского дворянства, Император повторял то же, что и до того многим принимаемым представителям крестьян: «вы знаете, как мне дороги интересы всех сословий, в том числе и интересы дворянства, но в данное время Меня наиболее заботит вопрос об устройстве крестьянского быта и облегчении земельной нужды трудящегося крестьянства при непременном охранении неприкосновенности частной собственности» [«Полное собрание речей Императора Николая II. 1894-1906». СПб.: Друг Народа, 1906, с.71].

За разработку новой аграрной политики были ответственны Владимир Гурко и А.А. Риттих. Проведение земельной реформы было приостановлено при И.Л. Горемыкине и продолжено при П.А. Столыпине из-за созыва Г. Думы. Правительство выжидало, пойдёт ли она на компромисс – пишет в статье про «Феномен Столыпина» американский профессор Дэвид Мэйси, подчёркивая, что эта и ещё более широкая программа преобразований разработана не Столыпиным [«Вопросы истории», 1993, №4, с.7-12].

Американский историк Дж. Ейни в 1964 г. писал, что реформа, проведённая при Столыпине, развилась из функционального опыта министерства внутренних дел и разработок Владимира Гурко 1902-1904 годов [П.Н. Зырянов, В.В. Шелохаев «Первая русская революция в американской и английской буржуазной историографии» М.: Наука, 1976, с.168].

Пальма первенства в разработке аграрных реформ, получается, принадлежит В.К. Плеве [П.С. Кабытов «П.А. Столыпин» М.: РОССПЭН, 2007, с.149].

Есть немало специальных монографий по данному вопросу, однако ниоткуда логически не выводимая незаменимая «гениальность» Петра Аркадьевича выдумщиками из числа его биографов и просто популяризаторов реформаторских идей продолжает тиражироваться, какие бы усилия ни затрачивали настоящие исследователи. Такова же «гениальность» внешней политики, «гениальность» всех прочих преобразовательных проектов, включая и расхваливаемые отвергнутые – как по еврейскому вопросу.

Удручающая несостоятельность всех таких фантазий о незаменимой гениальности заслуживает отдельных разбирательств, но в данном случае есть смысл рассмотреть, как простолыпинская чрезмерная апологетическая мифология проявляется в истории убийства министра в Киеве.

Это убийство, которому опять-таки с подачи ряда услужливых, излишне патетичных мемуаристов, приписывается не меньшее, чем «мировое» значение, обставляется так: «как ни удивительно звучит, министр внутренних дел был убеждён, что для него большая опасность исходит изнутри, чем извне. Или, другими словами, он считал, что опасны не деморализованные революционеры, а враги во власти, которым были ненавистны волевой глава правительства и его политический курс» [Табачник, Воронин, 2012, с.255].

Возникает закономерное сомнение насчёт отношения к исторической реальности предложенной версии. Рассмотрение предложенных обоснований заменяет сомнение уверенностью. Смотрим, в первых строках завещания Столыпина оказалось написано: «я хочу быть погребённым там, где меня убьют».

Вот стоящее документальное свидетельство, неопровержимо указывающее, что Столыпин опасался за свою жизнь. Из него же следует, что министр не исключал, что насильственная смерть настигнет его вне столицы, что отнюдь не располагает к выводу, будто опасность ему исходила откуда-то «изнутри», от каких-то неведомых врагов «во власти».

23 октября 1907 г. Столыпин писал Льву Толстому, что часто ощущает «возможность близкой смерти». Пытаясь вразумить пожилого анархиста, министр вовсе не думал подрывать авторитет своего правительства подозрениями в его адрес. Не собирался он делать этого и в иных случаях, как в интервью английскому журналисту Е. Диллону, когда он говорил, что смотрит на каждый прожитый день как на последний ввиду вероятности осуществления замыслов убийц.

Те же неосторожные биографы Столыпина приводят воспоминания министра иностранных дел Извольского, что Столыпин предчувствовал свою смерть. Это в рамках той же концепции о врагах «изнутри».

Ничего не стоит разоблачить подтасовку: «я вспоминаю, что выслушивал его [Столыпина] с некоторым недоверием, потому что, несмотря на то, что сообщения время от времени указывали на возможность террористического покушения против меня в ближайшем будущем, я чувствовал полную инстинктивную уверенность, что останусь жив. Каждый из министров был приговорён к смерти по постановлению центрального комитета террористов» [А.П. Извольский «Воспоминания» Минск: Харвест, 2003, с.176].

Стало быть, вздорная фантазия, будто министр, не единожды чуть было ни застреленный и ни взорванный, более не опасался террористов, несостоятельна.

Александр Извольский был на протяжении нескольких лет министром в кабинете Столыпина, и он ничего не пишет о его страхе за жизнь не от террористов. Как не пишут и остальные министры: Шварц, Тимашев, Шванебах, Коковцов, Сухомлинов, Сазонов, Григорович.

Тем временем Дмитрий Табачник и Виктор Воронин дают такой комментарий к тексту Извольского, предшествующему приведённой мною записи о террористах: «министр осознавал, что лишь в незначительной мере контролирует аппарат политической полиции с его управляемой агентурой в террористических организациях. Практикой же как того времени, так и всей позднейшей истории было использование спецслужбами (или отдельными группировками влияния на них) террористических организаций для устранения соперников во власти».

Террористов в 1905 г. использовали против монархистов английские и японские агенты. Фантазии же об использовании кем-то Азефа «втёмную», на что условно-предположительно ссылаются рассматриваемые малоуважаемые авторы, ничем не доказаны.

Владимир Бурцев продвигал гипотезу, что Азефа мог использовать для устранения Вячеслава Плеве и Великого Князя Сергея Александровича С.Ю. Витте, это он был «кем-то весьма влиятельным», как нарочито туманно выражаются двое биографов.

Вздору из газет Бурцева Столыпин не верил и в речи о парламентских запросах напоминал, что Бурцева признали преступником «две самые свободолюбивые страны, Англия и Швейцария». П.А. Столыпин советовал: «познакомьтесь, господа, с революционной литературой, прочтите строки, поучающие о том, как надо бороться посредством террора, посредством бомб, причём рекомендуется, чтобы бомбы эти были чугунные, для того, чтобы было больше осколков, или чтобы они были начинены гвоздями. Ознакомьтесь с проповедью цареубийства» [А.П. Столыпин. «П.А. Столыпин. 1862-1911» Париж, 1927, с.44-45].

Закоренелый преступный агитатор Бурцев вспоминал, что с радостью встречал известия о покушении на Императора Александра II: «я был на стороне тех, кто взялся за револьвер и кинжал» [В. Гаврилов «Хотели как лучше… Наброски в помощь грядущему биографу В.Л. Бурцева» Иркутск, 2014, с.17].

Отношение к беспартийному Бурцеву у самих революционеров было довольно нелестным. Они писали, что в адрес Азефа «подозрения шли от источника, которого прошлое отнюдь не внушало доверия к его прозорливости и в то же время говорило о чрезмерной подозрительности, обратившейся почти в манию» [«Памяти Леонида Эммануиловича Шишко», Издание ПСР, 1910, с.42].

Табачник и Воронин приписывают Столыпину собственную бестолковую неразбочивость, когда пишут, что министр видел опасность «изнутри» поскольку «не мог не размышлять, как осуществление этих террористических актов стало возможно при наличии «Раскина»».

Элементарно: Азеф далеко не всё передавал полицейскому начальству в С.-Петербург. Он не предоставил сведений о подготовке убийства Плеве, озаботившись лишь о создании своего алиби отправкой короткой телеграммы из Вены на третий день после покушения. Из донесений Азефа следует, что он сознательно скрыл подготовку обоих крупнейших терактов Савинковым, хотя прекрасно знал о его роли, но сделал вид, будто не сориентирован в этом вопросе. Азеф не дал и подробных примет Савинкова, хотя часто с ним общался [«Письма Азефа: 1893-1917» М.: Терра, 1994, с.104-105, 261-262].

Редкий замечательный биограф Великого Князя Сергея Александровича, как это ни огорчительно, совершает схожую по грубости ошибку, когда выстраивает вокруг гибели своего героя аналогичную вымышленную схему заговора, причём авантюристом и злоумышленником, подсказавшим Азефу, как устранить Плеве, оказывается уволенный шеф заграничной агентуры П.И. Рачковский [Д.Б. Гришин «Трагическая судьба великого князя» М.: Вече, 2008, с.249].

В данном случае сказалось отсутствие в распоряжении автора полноценных современных исследований по истории террора и Охраны. Характеристика Петра Рачковского, вокруг имени которого революционные литераторы с давних пор создавали самые подлые легенды, заимствована из самых ненадёжных источников, таких как фантастические «Тайны царской охранки» В.М. Жухрая (1991) или переизданные скороспелые пересказы бурцевской мифологии французским социалистом Жаном Лонге в «Террористах и охранке» (1909). Эти книжки указаны в списке литературы Д.Б. Гришина, где отсутствуют разоблачающие этот хлам профессиональные монографии.

Низкопробную полусоветскую подачу биографии Рачковского в 1992 г. предложил В.В. Кавторин в книге «Первый шаг в катастрофе». Ф.М. Лурье в «Полицейских и провокаторах» за тот же год пытался доказать, будто Азеф никогда не служил революции, а служил ей скорее Рачковский. Оказывалось все перевёрнуто и переврано во славу революции.

Особую популярность получили публикации ряда эмигрантских авантюристов. Как только Сватиков и Бурцев решили назначить создателем «Протоколов сионских мудрецов» П.И. Рачковского, в парижской «Еврейской трибуне» 15 мая 1921 г. появились «Воспоминания» графа Александра дю Шайла. Шайла мигом вспомнил признание Нилуса о получении «Протоколов» от Рачковского. Естественно, выходило, что из всех, с кем общался Нилус, публикатор «Протоколов» одному Шайлу рассказал о Рачковском. В действительности Сергей Нилус не участвовал в «низвержении» Рачковским Друга Царя Филиппа, т.к. до 1905 г. не был вхож в Царское Село и вовсе не был знаком с Рачковским, чтобы генерал использовал Нилуса против Филиппа [А.Н. Стрижев «Сергей Нилус: тайные маршруты» М.: Алгоритм, 2007, с.281-289].

Отличающийся использованием весьма широкого круга источников историк Сергей Фомин не выдержал должную монархическую позицию, дав простой пересказ версий из номеров революционного бурцевского «Былого», из вздорных сообщений перешедшего на сторону врагов Империи разоблачённого секретного сотрудника М.Е. Бакая, из книги агента Временного правительства эсера В.К. Агафонова, исторически незначительного перестроечного публициста Д.А. Жукова. Вся эта сугубо революционная конспирологическая демонизация деятельности П.И. Рачковского создана из ненависти леваков к его успешной заграничной грандиозной агентурной работе, из желания переложить на Императорское правительство вину за совершаемые социалистическими партиями убийства. Эта популярная, сюжетно увлекательная, дух захватывающая ложь разоблачена исследованиями, игнорируемыми писателем, держащимся чужой лживой леворадикальной формулы: «за убийством В.К. фон Плеве, как, затем, и Вел. Кн. Сергея Александровича, стояли Азеф, Рачковский, Витте» [С.В. Фомин «А кругом широкая Россия…» М.: Форум, 2008, с.344-346].

Не убедительна и другая версия писателя о заговоре, жертвой которого становится сам С.Ю. Витте в феврале 1915 г., наряду с П.Н. Дурново, умершим в сентябре 1915 г., В.П. Мещерским в июле 1914 г., и раненым в июне 1914 г., но оставшимся в живых Г.Е. Распутиным [С.В. Фомин «Страсть как больно, а выживу…» М.: Форум, 2011, с.297-328].

По такому примитивному принципу близости во времени для фабрикации заговора Ягоды, к убийству Кирова подгоняли смерти Менжинского, Горького и Куйбышева.

Физическое устранение ряда противников ведения войны с Германией, не способных ни предотвратить, ни остановить войну, совершенно излишне. Убийство англичанами Г.Е. Распутина в декабре 1916 г. имеет и документальные подтверждения, и реальные резоны – подготовка февральского переворота и покрытие заговора Алексеева. Запутывающее додумывание лишних заговоров не помогает разбираться в действительных причинах и обстоятельствах войны 1914 г.

В ранней книге серии «Григорий Распутин: расследование» резон выгородить Друга Царской Семьи Филиппа нисколько не оправдывает историка, т.к. ему удаётся разоблачить сплетни о предшественнике Григория Распутина и без вымышленных заговоров с участием Рачковского, составившего для Императрицы Марии Фёдоровны доклад против Филиппа, после которого 15 октября 1902 г. Рачковского сняли с заграничной агентуры и 4 ноября 1902 г. уволили из МВД по ходатайству Плеве перед Царём.

Революционные публикации о правительственном заговоре преследовали сразу несколько целей. В 1908-1909 годах Рачковский ещё был жив и его стремились попутно скомпрометировать, подвести под судебное разбирательство или хотя бы заставить нервничать. Рачковскому пришлось давать показания в особом присутствии Сената по делу А.А. Лопухина, сдавшего Азефа Бурцеву.

Но непреодолимую сложность для Бурцева в ту пору представляла проблема доказательств предательства Азефа: Бурцеву следовало объяснить, как стало возможно убийство министра внутренних дел в 1904 г., если Азеф сотрудничал с Департаментом Полиции. Вот здесь и подошла для лживой пропаганды фигура Рачковского, противника Плеве, уволенного им, и близкого к Витте, тоже неизменного недоброжелателя Плеве.

Заговор Рачковского давал мнимое объяснение тому алиби, которое намеренно создал себе Азеф в глазах революционеров, направив бомбу на министра. Партия эсеров и её подручные только придумав заговор Витте-Рачковского могли выставить Азефа исключительно и неизменно агентом правительства и провокатором, а не настоящим революционером, кем он был.

Бывший террорист Рутенберг, прочтя «Историю одного предателя» Николаевского, написал в дневник 12.11.1932 г. про Азефа: «его игра была больше денег. Патология, размах его – были чисто еврейскими. По-моему, он ничем не отличался от Троцкого, напр. По существу, крупный человек, как Савинков, был ребёнком в сравнении с ним».  По теории еврейского историка Л. Прайсмана, общей с воспоминаниями В.М. Чернова, Азеф «руководствовался национальными чувствами» еврея, убивая министра Плеве и Великого Князя Сергея Александровича. Хотя с доказательствами у них туговато [В.И. Хазан «Пинхас Рутенберг» М.: Мосты культуры, 2008, Т.1, с.94, 114].

Подыгрывать гнусной легенде о заговоре с участием П.И. Рачковского значит работать на пользу социалистических партий убийц, их идейных последователей и защитников.

Более вразумительную оценку деятельности Рачковского можно найти в разных изданиях книги З.И. Перегудовой «Политический сыск в России 1880-1917». Ещё лучше биографический очерк в книге В.С. Брачева «Богатыри русского политического сыска».

Работу в Париже Рачковский летом 1884 г. начал с хлопот об аресте Льва Тихомирова и высылке французами в Германию, которая бы уже передала его России. Рачковский ведал наружным наблюдением за революционерами, усилил штат русских и иностранных агентов. Внутренним наблюдением вначале занимались всего 2 агента. Переманивая революционеров на сторону Империи, к 1888 г. Рачковский добился 10 прошений о помиловании. Плеханова к ним прибавить не удалось, главной удачей стал Лев Тихомиров, разработкой которого активно занимался Рачковский. В апреле 1888 г. они встретились и переговорили в парижском кафе, а потом вели долгие беседы. Рачковский дал денег на издание брошюры Тихомирова «Почему я перестал быть революционером» через Гартинга [«Евреи и русская революция» М.: Мосты культуры, 1999, с.176-196].

Что же до отношений Рачковского с Азефом, то первая встреча между ними состоялась 8 (21) августа 1905 г. в С.-Петербурге – после совершённых эсерами якобы по их сговору крупнейших убийств. В отличие от таких буйнопомешанных пристрастных фальсификаторов как В.Л. Бурцев и С.Г. Сватиков, Борис Николаевский в 1931 г. в книге об Азефе распотрошил эту легенду.

«В литературе широко распространены утверждения о тесной связи, существовавшей между Рачковским и Азефом в более ранние периоды полицейской службы этого последнего. На этом основании построены все догадки [!] о роли Рачковского в убийстве Плеве и в других террористических актах Боевой Организации, совершённых под руководством Азефа. Все эти утверждения не находят никакого подтверждения ни в свидетельствах осведомлённых лиц, ни в документах. И сам Азеф (в беседах с Бурцевым после своего разоблачения), и Рачковский с Ратаевым – то есть все те лица, которые наиболее близко осведомлены о деле, – категорически отрицали существование между ними сношений. Единственный свидетель, утверждающий факт таких сношений, – Лопухин, в рассказах которого вообще имеется немало ошибок памяти. Совершенно определённо можно утверждать, что именно такой ошибкой памяти и вызван рассказ Лопухина о пересылке им через Рачковского 500 рублей Азефу для внесения в кассу Боевой Организации: из документов видно, что всю переписку об этих деньгах Азеф вёл непосредственно с департаментом в лице Ратаева, и деньги ему департаментом высланы 23 июня 1902 г. тем же способом, каким ему посылались все остальные суммы. Документы свидетельствуют, что в тот период Рачковский вообще не догадывался о действительной роли Азефа и в своих докладах весны и лета 1902 г. писал о нём как об активном социалисте-революционере» [Б.И. Николаевский «История одного предателя» М.: Политиздат, 1991, с.119].

Изображение отношений Рачковского с Азефом до 1905 г. в появившихся в 1934 г. воспоминаниях А.В. Герасимова неверно. Рачковский не знал об агенте в боевой организации и потому честно отрицал его наличие, не мог его бросить среди революционеров без поддержки и связи, как излагает Герасимов. Мемуары проигрывают документам.

Е. Азеф с 1893 г. по 1897-й писал донесения исключительно делопроизводителю Департамента Полиции Г.К. Семякину. С 1899 г. до июня 1905 г. – Л.А. Ратаеву и никому другому. Последующая переписка Азефа с П.И. Рачковским и А.В. Герасимовым практически не сохранилась, но имеющиеся предшествующие донесения позволяют историку Д.Б. Павлову сделать определённый вывод, что Азеф последовательно переходил из рук «одного» полицейского чина к другому, от Семякина к Ратаеву, от него к Рачковскому и напоследок к Герасимову в мае 1906 г.

Герасимов всё спутал. Азеф мог иметь претензии не к Рачковскому, а к Зубатову, который 7 августа 1916 г. писал А.И. Спиридовичу в отзыве на его книгу о партии эсеров: «всё же любопытно, как Азев мог проагентурить до 1908 года, когда мы с ним разругались ещё в 1903 г. перед уходом моим из Д-та? Что же могло усыпить у Д-та мои открыто выраженные А.А. Лопухину сомнения в недопустимости его тактики? (По этому ведь поводу состоялось конспиративное свидание последнего с Азевым). Ведь я нарочно арестовывал его кружки без совета с ним, а, уходя, помню, слышал, что на него за провалы косятся» [«Красный Архив», 1922, Т.2, с.282].

По другим воспоминаниям, Лопухин говорил Бурцеву, что Азефа в конце 1904 г. уволили по его настоянию, и он удивился, узнав о возобновлении работы Азефа на тайную полицию [С.Д. Урусов «Записки. Три года государственной службы» М.: НЛО, 2009, с.549-550].

Но никакого увольнения Лопухиным Азефа никогда не происходило. Донесения Азефа за 1905 г. с 7 января продолжаются в обычном порядке. Да и за 1903 г., когда Азеф встречался с Лопухиным в марте и осенью спрашивал, верны ли газетные сообщения об увольнении Зубатова, не видно следов конфликтов с ними.

Эсер Чернов считал, что Азефа в Департаменте Полиции неизменно ценили и охраняли от всех случайностей [В.М. Чернов «Перед бурей» Минск: Харвест, 2004, с.173].

В.Л. Бурцев писал, что в августе 1912 г. во Франкфурте Азеф признавался, что ему удавалось обмануть всех представителей полиции, скрывая существенную свою работу в пользу революции.

Противное тому мнение из письма Зубатова согласуется со сведениями из письма Л.А. Ратаева директору Департамента Полиции Н.П. Зуеву в сентябре 1910 г. Он называет сомнительным период сообщений Азефа с 1902 до осени 1903 г., и преступным весь последующий. В том же письме Ратаев прямо опровергает вымыслы о знакомстве Рачковского с Азефом до 8 августа 1905 г., когда оно состоялось на его глазах [Ф.М. Лурье «Полицейские и провокаторы» СПб.: Час пик, 1992, с.309, 313].

Это близко сходится с письмом Зубатова, и потому следует сделать вывод, что надувать полицейское начальство Азефу не удавалось, однако же его сообщения по-прежнему представляли немалую ценность. Террористы совершали бы убийства в любом случае, ложные донесения Азефа не мешали им и ни в чём не помогали.

Обвинения Лопухиным Рачковского порождены личными мотивами. Граф Витте вспоминал, что не доверял Лопухину, «зная крайне враждебное отношение Лопухина к Трепову и Рачковскому» [С.Ю. Витте «Воспоминания» Л.: Госиздат, 1924, Т.II, с.68].

Вот почему не вызывают доверия и воспоминания А.А. Лопухина о том, будто Витте, лишившись в 1903 г. министерства финансов, предлагал ему убить Императора. Такое свидетельство находится в ряду мнений о принадлежности Витте к масонству и других обвинений в связи с евреями и революционерами [А.В. Островский «Кто стоял за спиной Сталина» М.: Центрполиграф, 2004, с.539].

Витте отстаивал союз с управляемой масонами Францией и часто взаимодействовал с еврейскими финансистами, он стремился выйти на первый план в комитете министров, но от таких фактов далеко до концепции глобального заговора с участием Витте, описываемой тогда в форме романов, где ему приписывались зловещие планы: «я разрушу весь этот гнилой бюрократический строй, а, пока что, я напугаю их «страшным призраком» и они прибегнут искать спасения ко мне, я им устрою спасение». Противников Витте гипнотизировал фейерверком фраз и цифр и опутал Россию паутиной «с помощью евреев» [И.Н. Бродский «Наши министры» СПб.: Печатное дело, 1909, с.225, 234].

В последние годы склонный к записи малодостоверных сплетен, бывший государственный секретарь А.А. Половцов 22 июля 1901 г. добавляет в дневник: «обвиняют Витте в пристрастии к иностранным капиталам, в покровительстве евреям, в допущении нерусских подданных устраивать промышленные предприятия России, что называется отдавать иностранцам русские богатства» [«Красный Архив», 1923, Т.3, с.99].

Обвиняли Витте в получении ненужных заграничных кредитов, в частности, у парижских Ротшильдов. И наоборот, в недостатке внутренних кредитов. «Как ни оскорбительно было требование бр. Ротшильдов не выпускать никаких займов до 1 марта 1902 г., министерство финансов как бы задалось целью доказать, что Ротшильды – люди умные и правильно поняли, с кем они имеют дело. Как раз 1 марта 1902 г. правительство объявило о выпуске нового государственного займа для реализации китайской контрибуции. Само собою напрашивалось поэтому предположение, что, если бы не предусмотрительно надетая Ротшильдом уздечка, новый заем появился бы далеко ранее – а ведь в сущности Россия и теперь не настолько нуждалась в деньгах, чтобы сознательно делать себя предметом насмешек на всех европейских биржах» [Л.Г. «С.Ю. Витте и падение русского государственного кредита» СПб.: Издательство А.Л. Арабидзе, 1907, с.17].

Витте обвиняли в поддержке политического союза с Францией с одной стороны, а также в лоббировании либеральной и еврейской прессой в союзе с высокопоставленными чиновниками интересов немецких предпринимателей. Национально ориентированный историк Д.И. Иловайский писал: «это г. г. Стасюлевичи и Гуревичи, Нотовичи и Михневичи, Авсеенки, Исаевы, Слонимские, Мещерские, которые проталкивали во главе с Витте немецкие интересы в правительстве». С Дмитрием Иловайским соглашается современный исследователь С.А. Рогатко в статье о пищеперерабатывающей промышленности [«Вопросы истории», 2011, №2, с.154].

Многие немецкие предприниматели полностью связывали свою жизнь с русскими, и такое поведение следовало только поощрять. Когда они переселялись в Россию, принимали русское подданство и даже православное исповедание. «В России оставались их дети и внуки. Дочери известного предпринимателя Карла Сименса вышли замуж за русских подданных. Большая часть прибылей или же фонда накопления не возвращалась назад в Германию, а использовалась в России». Одним из наиболее положительных примеров служения России переселенцев из Германии историки называют Адольфа Ротштейна, ставшего альтер-эго С.Ю. Витте. Используя конфиденциальную переписку Ротштейна, обвинявшегося врагами Витте в самых зловредных закулисных планах, историки показывают его принципиальное служение интересам русской промышленности, его отказ от вмешательства в русские финансовые дела французской дипломатии [«Иностранное предпринимательство и заграничные инвестиции в России» М.: РОССПЭН, 1997, с.125-126].

Эти выводы наверняка точнее конспирологических легенд. Крупный служащий МИД Е.Н. Шелькинг, самым точным образом указывавший на настоящий заговор: английского посла Бьюкенена с думской оппозицией (они вместе «работали над низложением Царя»), отвергал легенды о Витте, приближаясь к справедливому разграничению между положительной государственной работой министра, ошибками, которые привели его к отставке, и клеветническими самооправдательными мемуарами. «Противники Витте создают ему репутацию масона. Лично я этому не верю» [«Историк и Современник» (Берлин), 1923, Вып.4, с.145, 149].

В глазах европейских историков Витте по справедливости остался националистом и глашатаем националистической экономики [А. Грациози «Война и революция в Европе: 1905-1956» М.: РОССПЭН, 2005, с.90].

Экономист И.И. Янжул отрицал высказываемое в печати мнение, будто одна Россия преимущественно зависима от Германии. Существовала взаимная экономическая зависимость. Так всю индустриализацию Витте можно охарактеризовать как встречное ограбление Европы через вложение капиталов в Россию, а не только как грабёж России [А.Г. Донгаров «Иностранный капитал в России и СССР» М.: Международные отношения, 1990, с.36].

По этой причине, защищая свою позицию, С.Ю. Витте ссылался на пример князя Бисмарка, который надолго закрыл германский рынок для кредитов России, не желая её усиления. Министр финансов утверждал: «давая нам свои капиталы, иностранные государства совершают политическую ошибку». Оппонируя ему при обсуждении вопроса об основах действующей торгово-промышленной политики, министр иностранных дел М.Н. Муравьёв 17 марта 1899 г. признавал значительный положительный эффект притока иностранных капиталов, служащих коррективом к системе покровительства отечественным промышленным силам. Вместе с тем, министр предлагал свои поправки: «я вполне согласен с министром финансов, что сумма иностранных капиталов, помещённая в русские промышленные предприятия, пока не особенно значительна. Но заявления о новых акционерных компаниях поступают ежедневно, и к 1904 г. целые обширные районы нашего отечества могут оказаться в экономической зависимости от иностранцев. Не следует ли поэтому, оставаясь в пределах изложенной министром финансов программы, направлять притекающие к нам иностранные капиталы так, чтобы наплыв их не охватывал исключительных географических полос и не монополизировал в своей власти отдельных отраслей». М.Н. Муравьёв считал предпочтительнее облигационные займы акционированию, особенно в области добывающей промышленности [С.Ю. Витте «Собрание сочинений и документальных материалов» М.: Наука, 2006, Т.4, Кн.1, с.202-204].

18 января 1903 г. военный министр записал, что Витте «защищал евреев, иностранцев и иностранные капиталы из принципа, что они были нужны России. Но сколько навлёк из-за этого на себя нареканий и подозрений». Алексей Куропаткин симпатизировал Витте, считал его «крупнее всех нас», но не доверял его идеям. 19 августа 1903 г., добиваясь перевода Витте из министерства финансов, В.К. Плеве, К.П. Победоносцев, министр юстиции Н.В. Муравьёв, все доказывали Царю, что евреи, финляндцы, армяне и студенты – главные революционные силы в Империи, находят поддержку со стороны Витте [А.Н. Куропаткин «Дневник» М.: ГПИБ, 2010, с.107, 157].

Весной 1902 г. Великая Княгиня Елизавета Фёдоровна по поводу студенческих волнений повторяла Царю своё впечатление, бывшее у неё со времени столкновения Витте с Горемыкиным три года назад, что Витте влезает не в своё дело ради популярности: «ему безразличны и император, и страна» [«Источник», 1994, №4, с.21-23].

Добиваясь падения Витте, его оппоненты использовали легенды об участии министра финансов в тайных заговорах. В.М. Вонлярлярский намекал на связь Витте то с еврейским кагалом Ротшильдов, то с тайным масонским мировым правительством. В.К. Плеве требовал доказательств, а их не находилось. Однако дальневосточная экономическая политика Витте оказалась неудачной, внедриться в зарубежные рынки региона не удалось, так что, без обращения к вымышленным заговорам, его увольнение в 1903 г. оказывается закономерным. [И.В. Лукоянов «Не отстать от держав…». Россия на Дальнем Востоке в конце XIX —  начале ХХ вв. СПб.: Нестор-История, 2008, с.161-162, 450, 454].

Насыщенное исследование Игоря Лукоянова заслуживает самого пристального разбора. Приходится сожалеть, что П.В. Мультатули во «Внешней политике Императора Николая II» (2012) проигнорировал эту работу, ограничившись одной статьёй историка о Порт-Артуре. Сплошной, безотносительный критицизм в книге Лукоянова выглядит часто произвольным и условным. Неуспехи следует расценивать исходя из реальных возможностей, а не воображаемой идеальности. Отсутствие сравнений делает не очень убедительными отдельные мимоходом бросаемые недоброжелательно пристрастные авторские суждения.

Неоднозначные экономические обвинения по адресу Витте не могут служить основанием для поддержания легенды о его принадлежности к масонству и о систематической его подрывной работе. Витте к 1903 г. зарвался и получил заслуженное увольнение. Не более.

Чрезмерная, гипертрофированная критика Витте часто распространялась на Императора Николая II, что на самом деле логично, ведь его назначал Царь. Так, профессор Никольский в дневнике выражал желание повесить Ламздорфа, Витте и Великих Князей: Владимира Александровича и Алексея Александровича [Б.В. Никольский «Сокрушить крамолу» М.: Институт русской цивилизации, 2009, с.107].

Профессор Борис Никольский – типичный образчик субкультуры салонного “монархизма”, отпускает оскорбительно грубые суждения о Государе, воображая, будто можно, применяя государственную мощь, всех победить и убедить, всё утихомирить, всего достичь.

Ту же идею проводил С.Ф. Шарапов в художественных мечтаниях о диктаторе. А Крушеван пугал правительство диктатором снизу, если не назначат сверху. Недовольство деятельностью террористов публицисты неправомерно обращали на правительство, что оно два года не может справиться «с этой мразью, с этой шайкой отбросов» [П.А. Крушеван «Знамя России» М.: Институт русской цивилизации, 2015, с.616].

Многочисленность и рассредоточенная скрытность противника не позволяли его разбить в одном месте и времени. Это неизменная проблема борьбы с терроризмом.  Уповающих на одно принуждение черносотенцев следовало держать поодаль от политики, они могли только наломать дров. Приверженцы национальной революции, поддерживающие, как В. Соловей, вражду к принципу Империи и Самодержавию, зря жалеют, что такие публицисты не имели воли к власти, а в основном черносотенное движение отличалось монархической верностью.

Несравненно более достойными носителями власти были Цари и их приближённые в правительственном аппарате Империи, в полной мере разделявшие монархические принципы и способные вести грамотную политику в национальных интересах. Вооружённые силы могли защитить Империю, но не искоренить революционеров. Их следовало одолеть не пушками, а идейным превосходством в его практическом применении. Введение Г. Думы являлось не уступкой разрушительным силам, а средством победить революцию политически.

Место черносотенцев было там, где они находились: они должны были бороться за русскую культуру, русское образование, русскую мысль и русский быт – чрезвычайно важные, огромные и неподъёмные дела там крылись. Но глупо и преступно тратить силы на борьбу за власть, когда преимущество монархического строя заключается в устранении этой борьбы в интересах благополучия нации. Нац-демократы способны губить Империю или оправдывать её падение, способны отказываться от русской культуры лишь бы не казаться отсталыми в глазах западников, но никакое русское национальное государство такие демократы построить неспособны.

Прямой связи между легендой о масонстве Витте и вымыслами о правительственных заговорах против Столыпина не существует, но, будучи использованы по отдельности двумя враждебными силами, они находятся в одном типологическом ряду.

Евно Азеф в 1908 г. успел отбить несуразные обвинения Бакая в прямом заговоре с Рачковским, потому-то, видать, и возникла модификация мифа об использовании Азефа «втёмную».

К 1911 г. Азеф был разоблачён и исчез с революционной сцены, Витте дискредитировал себя и тоже исчез, со сцены правительственной. Рачковский отставлен в 1906 г. и умер в ноябре 1910 г., Лопухин отовсюду уволен. Объединить вымышленные заговоры не представлялось возможным, и они остались существовать по отдельности, до появления армии некомпетентных биографов Столыпина.

Вымысел о том, что полиция знала о каждом шаге террористов, никуда не годен. Более поздняя эмигрантская гипотеза Б.И. Николаевского не оправдалась. Та, что основывалась на предположении, под влиянием ошибок Герасимова, будто Азеф был честным правительственным агентом и не вёл двойной игры. Биографы Бориса Николаевского Г. Чернявский и Ю. Фельштинский в книге «Через века и страны» (2012) присоединяются к его заблуждению, каждый раз ссылаясь исключительно на рассказы жены А.А. Лопухина, не имея ни одного дополнительного довода, и не сопоставляя её несостоятельную версию со всеми имеющимися документами, мемуарами и результатами исследований.

Серия публикаций переписки Азефа начиная с 1917 г. и комплексный анализ его действий не оставили места этой легенде. Относительно убийства Столыпина авторы лживых биографий, испытывающие обострённую ненависть к черносотенцам, вынуждены были пойти по тому же пути и сочинить осведомлённость полиции о намерениях Богрова и даже допустить создание такого намерения.

На непродуманные вымыслы толкает ненависть к монархистам часто. Исполненный ею автор популистских книжек Лев Лурье решил очерк про сочинительницу конспирологических черносотенных романов Шабельскую-Борк озаглавить по-идиотски: «она придумала фашизм», а составить с приправами из фантазий и непроверенных данных без указания источников. При всех недостатках очерка, он даёт верное представление о состоявшемся судебном процессе, когда с точностью выяснилось, что Е.А. Шабельская была любовницей В.И. Ковалевского, заместителя Витте. С одной стороны, она имела доступ к персоне такого уровня, с другой – мотив личной мести после разрыва и суда, в создании легенды о масонстве С.Ю. Витте делает её концепцию ненадёжной. Ещё она поддерживала легенду о покровительстве революционерам властями в письме к Царю в июле 1905 г.: «Степняк – убийца моего бедного друга Мезенцева – удрал за границу под носом полиции. – Он сам это рассказывал при мне: благодаря паспорту, данному ей чиновником, начальником отделения министерства финансов Ковалевским» [Л.Я. Лурье «Хищницы» СПб.: БХВ-Петербург, 2012, с.185].

Подобного рода низкопробные легенды идут в пору каким-нибудь эпатажным выдумщикам типа Д.Е. Галковского, но нет серьёзных оснований считать, будто  у П.А. Столыпина вызывали подобного рода доносы какие-либо опасения, точно как Император Николай I не внял в 1831 г. доносу о масонском заговоре с участием Бенкендорфа и Сперанского, но эмигрантский историк В.Ф. Иванов в своей истории интеллигенции и масонства нередко такие ненадёжные легенды использовал.

Профанируя действительное значение масонства, сочиняющий оторванные от фактов авантюрные литературные сюжеты и тем создающий бесчисленную череду ложных представлений, Дмитрий  Галковский в 1980-е записал в масоны П.Н. Милюкова, В.С. Соловьёва, В.К. Андрея Владимировича и обвинил в разжигании революционного движения полицию: «по всей видимости, Достоевского специально «заложили», а всё дело петрашевцев фальсифицировали, чтобы хоть как-то симулировать антиреволюционную деятельность полиции, подлинная функция которой заключалась как раз в насаждении революционного движения под руководством масонской верхушки» [Д.Е. Галковский «Бесконечный тупик» Изд. 3-е, 2008, Кн.2, с.854].

На этого сочинителя оказали влияние эмигрантские правые легенды, какие воспринял ещё в СССР и повторил в «России распятой» в 1990-е художник Илья Глазунов об убитом масоном Бенкендорфом Пушкине, добавив своих про Столыпина.

Следует учитывать, что Петрашевский действовал если не под прямым масонским влиянием, то под воздействием легенды о всесилии тайных обществ. Наибольшее воздействие на Петрашевского оказал русский перевод классика контрреволюционной конспирологии аббата Баррюэля о возможности путём заговора захватить власть [В.А. Дьяков «Освободительное движение в России 1825-1861 гг.» М.: Мысль, 1979, с.124-125].

Савелий Дудаков в «Истории одного мифа» (1993), ни разу не назвав имени аббата Баррюэля, пытался обосновать не заимствованное, а отечественное происхождение концепции жидомасонского заговора и «Протоколов сионских мудрецов». Такая теория тешит еврейские чувства к русским монархистам. Но Дудаков напрасно оперирует только фальшивыми документами и художественными романами. Как ни полезно знать их, важнее – подлинная политическая история.

Теорию заговора создала французская революция 1789 г. Именно она дала основание правым конспирологам, главным образом французским роялистам, в ближайшие же годы после переворота заговорить об управлении революцией масонами и о влиянии заговора на создание новой, антихристианской цивилизации.

Не обязательно насчёт 1789 г. сработают сравнения с февральским переворотом 1917 г., но остаётся весьма возможным, что запуск политической революции, а не бунта, и его дальнейшее направленное разжигание, также стало возможным исключительно в силу существования разного рода заговоров: как внутримасонского, так и иностранного – британского. Этот вопрос чрезвычайно важен и требует компетентного разбора, поскольку и в ХХ веке русские монархисты лишь в самых общих чертах верно писали о масонском заговоре, ошибаясь в деталях ввиду принадлежности к другой стороне политической схватки, при получении информации из третьих рук. Точно так и концепция французских роялистов может оказаться верной, но только после самого неопровержимого уточнительного доказательства.

Романная антиутопия Елизаветы Шабельской, обличающая опасность установления международным масонством кровавой антихристианской власти, оказалась в некоторой степени актуальной – её опасения воплотились в Советском Союзе. Однако документальной точности в событиях 1890-х она не достигает ни в чём. В её антиутопии Гершуни называет «Папюса и Филиппа» масонскими великими мудрецами, сдваивая эти имена [Е.А. Шабельская «Сатанисты ХХ века» М.: Алгоритм, 2011, с.309].

Как установил С.В. Фомин в редком интересном исследовании о начале Царствования Николая II «А кругом широкая Россия» (2008), в действительности Филипп был роялистом, христианином и врагом масонства – настоящим союзником Императора Николая II, с которым они сблизились. Напротив, мартинист Папюс, хотя и не считался своим в масонском Великом Востоке Франции, несмотря на его попытки снискать расположение Царской Семьи, не вошёл в желанный ему контакт. Россию он посещал отдельно от Филиппа и объединение имён Филиппа и Папюса салонными сплетниками служит прекрасным свидетельством типовой недостоверности записей Льва Тихомирова и подобных им дневников, ошибочные характеристики из которых так любят приводить не разбирающиеся в свойствах используемых источников критики Царя.

А.А. Киреев, помешанный на нелепой идее спасительного могущества сословного представительства, в 1905 г. называл Витте: «крупный мошенник, занимающийся крамолой» (22 февраля). В его дневнике собраны все основные противомонархические мифы: представление Империи полицейским государством (при чрезвычайно малом штате полиции), представление о том, что войну с Японией вызвал сам Царь, «войдя в глупые гешефты на Ялу» (19 января), которые будто бы являлись мошеннической аферой, а «главный вопрос – это вопрос о Земском соборе» (8 июля), «при Николае II вожжи выскользнули из слабых рук царя, всё расползлось» (23 июля). Не обошлось и без одинаково чудесных фантазий о Филиппе: «эмиссар франкмасонов», он сумел «отуманить Царя и Царицу», «удивительно как умная молодая Царица могла поддаться Филиппу и К» [А.А. Киреев «Дневник 1905-1910» М.: РОССПЭН, 2010, с.24-74, 242].

Чуть-чуть славянофил-фантазёр не дожил до убийства Столыпина, иначе вполне мог записать, как М.В. Родзянко в мемуарах, что П.Г. Курлов подозревался и стало быть мог являться соучастником Богрова.

Вполне в духе Шабельской и Киреева А.Ф. Керенский «по слухам» передавал, что Император Николай II вошёл в масонскую ложу, основанную в С.-Петербурге Папюсом. Только такие несообразительные и неразборчивые переписчики недостоверных слухов, как создатель полной безобразных ошибок биографии Царя Сергей Фирсов, способны принимать во внимание подобные вымыслы и вести по ним повествование. При нежелании и неспособности тщательно проверять достоверность повторяемых слухов, такие бестолковые графоманы – биографы Царя, в пару к биографам Столыпина, пичкают свои творения сомнительными приевшимися банальностями с бескрайних информационных помоек прошлого. Прибавлениями к ним идут частые фантазии о том, как «Россия вступала в новую полосу своей жизни, но понять это самодержец смог лишь со значительным опозданием» [С.Л. Фирсов «Николай II. Пленник самодержавия» М.: Молодая гвардия, 2010, с.96, 145].

Разумеется, никакого источника о несознательности или опозданиях в уме Царя не существует, это продукт воображения. Как и биографы Столыпина, автор жизнеописания Царя не озаботился предварительным поиском всех существенных источников и исследований, способных изменить его примитивные неуместно пристрастные односторонние взгляды. Опровергать их – всё равно что браться за все 3 тома диктовок С.Ю. Витте или за все сплетни салонного “монархизма”. Ими можно заняться хоть на примере неверных ввиду слабой осведомлённости характеристик Государя Императора, хоть на примере сплошь ошибочных легенд об убийстве Столыпина.

Эти сплетни ещё долго оказывали негативное влияние на адекватность воззрений монархистов. Пётр Краснов в июне 1942 г. повторял, что «нас предавали в Америке масоны Витте и Рузвельт» [Письмо ген. П.Н. Краснова // «Парижский вестник», 1942, 14 июня, с.1].

Примерно так годами изъяснялось дубровинское «Русское знамя». К примеру, в апреле 1911 г., в газете называли Столыпина окольными путями поддерживающим левые силы, виляющим от них к правым. А «Витте был прямолинеен по своим мерзостям, целью он поставил прямую революцию» [М.Л. Размолодин «Русский вопрос в идеологии чёрной сотни» Ярославль: Нюанс, 2013, с.23-24].

Насколько ограниченным было влияние на монархистов «Русского знамени» можно судить по тому, что ранее Краснов не повторял легенды о масонстве Витте и придерживался взглядов, чрезмерно преувеличивающих положительное значение Столыпина.

Сравнительно с дневником, Лев Тихомиров в печати выражался более корректно, правительство Витте он обвинял не в масонских заговорах, а в ошибочном следовании за т.н. «мыслящей частью общества», будто бы самой знающей и передовой. Такое поклонение интеллигенции им названо антинациональным. В связи с этим Витте обвинялся и в недостатке серьёзного политического образования. Своего расхождения с недостаточно правым Столыпиным Тихомиров не скрывал, но не шёл на обострение [Л.А. Тихомиров «Руководящие идеи русской жизни» М.: Институт русской цивилизации, 2008, с.292, 527].

Оппонент А.И. Дубровина в Союзе Русского Народа Н.Е. Марков поддерживал политику П.А. Столыпина, указывая своим критикам, что правительство исполняет волю Императора. Позднее в эмиграции в «Войнах тёмных сил» (1928) он допустил множество ошибок, поддавшись доводам той же дубровинской публицистики о масонстве Витте и Ротштейна в «Великом востоке» [Н.Е. Марков «Думские речи. Войны тёмных сил» М.: Институт русской цивилизации, 2011, с.38, 304].

Это вполне простительно для того времени: монархистам приходилось использовать ограниченную и непроверенную информацию. Но повторение таких ошибок при современном уровне имеющихся исследований недопустимо, но наблюдается сплошь и рядом.

Зато относительно масонства Т. Рузвельта и его отношения к России спору нет. На 2-й день после того как Япония атаковала Россию он писал сыну: «я был бы в высшей степени доволен японской победой, так как Япония ведёт нашу игру». В 1905 г. Т. Рузвельт признал: «я с самого начала благоприятствовал Японии и делал всё, что мог, чтобы содействовать её интересам» [В.К. Шацилло, Л.А. Шацилло «Русско-японская война. 1904-1905» М.: Молодая гвардия, 2004, с.44].

В укор дубровинской газете «Русское Знамя» заслуженно ставят повторение сомнительных легенд о масонстве С.Ю. Витте и другой необъективной критики правительства. Но нельзя думать, что все монархисты разделяли те ошибки. Союз Русского Народа не случайно разделился на части и не включил в себя все монархические организации. Как ни огорчительна внутренняя брать между черносотенцами, в существовании отдельных объединений с различными направлениями действий и оттенками убеждений есть своё преимущество и своё достоинство.

Если в РФ появилось крылатое выражение, приписываемое Черномырдину: какую партию не создавай, всё равно получится КПСС, то монархисты ничего подобного КПСС создавать не хотели и не могли.

Заслуживает внимания значительный белоэмигрантский мыслитель Николай Болдырев, предостерегавший правых монархистов от увлечения вымышленными заговорами и от полного отрицания возможных. Он считает сомнительным, чтобы еврейское владычество достигалось дирижированием из всемогущего тайного центра, а видит постепенное устремление евреев к мировому господству, медленное поступательное движение. Преимуществом, позволяющим евреям добиваться своего он называет их родовую память – то, чем сильно дворянство и вообще в чём заключается мощь сословного принципа. Революция, утверждал Н.В. Болдырев, должна пробудить и в русских свою родовую память и силу для противостояния ей [Н.В. Болдырев, Д.В. Болдырев «Смысл истории и революция» М.: Москва, 2001, с.152].

Однако отказ от монархического принципа лишает русских этой силы. И скорее наоборот, её потеря после советского истребления не даёт нам восстановить русскую национальную власть и русское культурное преобладание.

Преувеличения насчёт тайного еврейского центра сопровождаются изображением чрезмерного масонского могущества. На протяжении XIX века масоны, разумеется, не управляли ни Третьим отделением Канцелярии Его Величества, ни министерством внутренних дел. С тем же делом петрашевцев связано немало легенд. Часто утверждается, что оно было инициировано руководителем Особой канцелярии МВД И.П. Липранди, внедрившим в кружок Петрашевского своего агента. Считается, что глава МВД Л.А. Перовский пытался использовать это дело для укрепления своих позиций сравнительно с жандармским ведомством А.Ф. Орлова [А.Г. Чукарев «Тайная полиция России 1825-1855» М.: Кучково поле, 2005, с.527-530].

Однако Игорь Волгин в исследовании «Пропавший заговор. Достоевский и политический процесс 1849 г.», основываясь на малоизвестных объяснениях Ивана Липранди, не противоречащим никаким документам, демонстрирует, что легенда о борьбе между Перовский и Орловым, МВД и Третьим отделением, выдумана в окологерценских кругах. Ведомства действовали в полном согласии, и Липранди не являлся инициатором операции по внедрению в общество. Императору Николаю I стало известно о нём от каких-то дам. Прикосновенный к обществу поэт Майков потом раскрыл, что до самого существенного следствие тогда не добралось, оно не было таким уж невинным. Согласно выводам Волгина, весьма опытного исследователя, “пропажа” заговора выразилась скорее в сокрытии при расследовании наиболее компрометирующих обвиняемых данных. С другой стороны, отдельные меры ожесточения властей были вызваны слухами о причастности к заговору Цесаревича Александра Николаевича [«Октябрь», 1998, №1].

Тот же Липранди докладывал 17 августа 1849 г.: «в большинстве молодых людей очевидно какое-то радикальное ожесточение против существующего порядка вещей, без всяких личных причин, единственно по увлечению мечтательными утопиями», и что эти люди действительно представляют угрозу общественному порядку [«Общество пропаганды в 1849. Собрание секретных бумаг» Лейпциг: Л. Каспрович, 1875, с.12].

Не вдаваясь далее в историю этого заговора, можно заметить, что министры ничего не фабриковали и революций не раздували, но легенда о вовлечении в крамолу элиты Империи тогда появилась. Если потом дочь министра Льва Перовского пошла в террор, то не оттого, что отец приготовил её махать платком перед бомбистами. Разрыв между отцами и детьми коснулся не одного Перовского. Но достойно внимание и то, как становились монархистами дети революционеров и отъявленных либералов. Например, Н.Н. Брешко-Брешковский или С.С. Ольденбург. Консерватором стал сын земского демагога И.И. Петрункевича; потомок анархиста М.А. Бакунина стал поклонником Дома Романовых.

Имеются обратные попытки представить масонское европейское влияние исключительно благотворным. Один такой современный историк написал очень резкую, хлёсткую книгу о том, как в РФ через СМИ насаждается лживое представление об истории, поскольку мнением специалистов не интересуются, а используют выгодные манипулятивные приёмы для укрепления стагнирующего криминального режима. Вместе с тем, идеализируя благие последствия вестернизации, историк не даёт необходимого сравнения с реальной историей Европы: «к началу XIX в. Россия обладала иной – иноэтничной и космополитичной управленческой элитой. В принципе, масонствующие управленцы могли бы выстроить в России «регулярную» государственность, столь необходимую для преодоления пережитков удельно-приказной системы. Но это делалось возможным только при синхронизации управленческих инноваций с формированием гражданского общества» [В.П. Булдаков «Кризисы в России. Пути переосмысления» М.: РОССПЭН, 2007, с.94].

Историк постоянно упрощает, характеризуя Российскую Империю и её элиту в каком-то одном ключе, без должного отражения динамического развития неоднородных и даже враждебных процессов. Уже при Александре I масонствующих бюрократов победили националисты, хотя противостояние продолжалось весь следующий век, а шло и впредь.

В действительности следует рассматривать как утопические и скорее деструктивные петрограндистские проекты насильственной смены национальной культуры, считаемой за пережиток, на искусственную псевдоинновационную «регулярность». Развивается только живое, родное и невыдуманное настоящее. Радикальные наносные «инновации» не прививаются, мгновенно устаревают и не дают ростков, не оправдывают жестокости борьбы с национальной культурой. Теории «догоняющего развития» отражают опасные европоцентристские концепции.

Вполне согласные с тем, что нынешние власти РФ являют режим утилизации России, другие исследователи дают заслуженную отповедь писателям, уверенным, что Россия всегда только и занималась преодолением отставания от Европы. «Даже и в те поры, когда отставания не было» [В.Л. Цымбурский «Конъюнктуры Земли и Времени» М.: Европа, 2011, с.142-144].

Националисты, а не западники, были правы, говоря о необходимости развивать имеющийся политический капитал, внося только то, что не заменяет и отменяет, а действительно способно продвинуть вперёд существующую культуру. Провал советского петрограндизма после торжественного разгрома монархической системы лишний раз указывает, насколько гибельной для всех русских была борьба за торжество западной пантеистической философии с масонским культом обожествления “гражданского общества”.

Проводимая в элите Империи борьба между правыми и левыми также обросла легендами о заговорах.

Для прояснения закономерностей рождения легенд в коллекцию несуразностей следует прибавить и версию о том, будто цареубийство 1 марта 1881 г. тоже совершилось при содействии министров, Двора, Великих Князей – кого заблагорассудится подставить.

Вздором на эту тему наполнена книга-фантазия Владимира Брюханова «Трагедия России. Цареубийство 1 марта 1881 г.» (2007), в которой нанизаны все вымышленные заговоры вплоть до убийства Столыпина. Дабы не вдаваться в критику его сочинений, стоит добавить, что в 2010 г. он выпустил книгу «Учитель и Ученик: суперагенты Альфред Редль и Адольф Гитлер».

Масон Виктор Обнинский своё берлинское издание сплетен в 1912 г. открывал напоминанием: «одновременно с убийством царя возникла легенда о том, что убили его противники конституции, а террористы были лишь орудиями в руках старого правительства». Не веря этой легенде, Обнинский затем не доверился и вымыслам Бурцева о заговоре Рачковского, слишком надуманным был повтор, спустя 25 лет, популярных сплетен, возникавших каждый раз безосновательно [В.П. Обнинский «Последний самодержец» М.: Республика, 1992, с.7, 92, 228].

Вымысел основывался на другой легенде о том, будто Александр II чуть ли ни 1 марта успел подписать конституцию, и потому его срочно устранили. По правде, уже 2 марта граф Валуев писал в дневнике, что утром 1 марта от Царя пришёл проект «объявления», составленный МВД. На 4 марта по его поводу планировалось созвать совет министров. 29 ноября 1882 г. Валуев замечает распространяемую «ложь насчёт мнимого документа, якобы подписанного покойным государем 1 марта», хотя на 4 марта назначено лишь обсуждение. Таких обсуждений хватало за 1879 г. и 80-й. Все они заканчивались поражением конституционалистов, а Александр II, поднимая такие вопросы, никогда не выражался определённо за ограничение Самодержавия [П.А. Валуев «Дневник 1877-1884» Пг.: Былое, 1919, с.38, 147, 211].

Другим вымышленным заговором надо назвать версию о подрыве царского поезда 17 октября 1888 г. возле станции Борки. Её поддерживали В.А. Сухомлинов и Великий Князь Александр Михайлович – никто из них в силу своего положения в то время не имел ни малейшего отношения к расследованию, и потому оба передали слухи, противоречащие фактическим данным. На наличие слухов о подложенной бомбе, не поддерживая их, указывал А.И. Спиридович.

Ту же ложную версию попытался подкрепить новыми данными барон Михаил Таубе. Издатели его мемуаров в РФ напрасно скрывают факт его сотрудничества с немецкими властями в Париже: в 1942 г. М.А. Таубе был экспертом по русским делам при Управлении делами русской эмиграции во Франции. Это учреждение вело важную положительную работу в пользу русских. Оно же издавало тот «Парижский вестник», где публиковался генерал Краснов.

В случае с крушением поезда, опираясь на одну свою память и эмигрантские сплетни о событиях пятидесятилетней давности, Таубе ошибался, защищая фамильные интересы: дело в том, что в крушении поезда обвинялся инспектор Императорских поездов барон А.Ф. Таубе, его отец [М.А. Таубе «Зарницы». Воспоминания о трагической судьбе предреволюционной России. М.: РОССПЭН, 2007, с.29, 32].

М.А. Таубе в данном случае заблуждается насчёт «административной лжи», как и при пересказе слухов о Филиппе и Папюсе, и в некоторых иных случаях.

Разумеется, он умалчивает о том, что, согласно дневнику А.В. Богданович за 22 октября 1888 г., А.Ф. Таубе, узнав о крушении поезда, «бросился бежать в лес; солдаты, охранявшие путь, чуть его не убили, думая, что это злоумышленник».

Перед катастрофой этот А.Ф. Таубе «посулил машинистам щедрые подарки за молодецкую езду», скорость сверх расписания [С.В. Ильин «Витте» М.: Молодая гвардия, 2012, с.85].

А.Ф. Кони, который руководил расследованием, признал настоящей причиной катастрофы нарушение правил эксплуатации. В письме к К.П. Победоносцеву 15 апреля 1889 г. он пожелал слушания дела при открытых дверях для пресечения клеветнических пересудов [А.Ф. Кони «Собрание сочинений» М.: Юридическая литература, 1969, Т.8, с.109, 369].

Легенда о бомбе и сокрытии властями правды о покушении определённо была нацелена против С.Ю. Витте, карьерный взлёт которого начался после его предупреждения Императора Александра III об опасности передвижения с повышенной скоростью. Получалось, что это было подстроенное пророчество, и так революционные силы провели Витте в министры.

Наличие самых разных легенд о С.Ю. Витте демонстрирует дневник А.А. Киреева, согласно которому в положении председателя комитета министров в 1904 г. С.Ю. Витте хотел устроить государственный переворот и возвести на престол Великого Князя Михаила Александровича [А.В. Ремнёв «Самодержавное правительство» М.: РОССПЭН, 2010, с.432].

Будь в этих слухах хоть малая доля истины, влиятельнейшие политические противники Витте моментально его бы изничтожили. Историки, ставящие в центр своих концепций материалы таких дневников, неоправданно рискуют и крупно ошибаются. Надо каждый раз отделять ценные личные наблюдения и мнения, сами по себе не обязательно точные и справедливые, от ещё менее надёжных опосредованных рассказов, и в качестве подтверждения искать не такого же по типу восприятеля слухов, а нечто более существенное.

Элементарное наблюдение в связи с этим приводил советский историк: «дневники Киреева нельзя отнести к разряду первостепенных источников. Большинство описываемых событий передаётся по крайней мере из вторых уст» [П.А. Зайончковский «Кризис самодержавия на рубеже 1870-1880-х годов» М.: МГУ, 1964, с.34].

К сожалению, многие современные монархисты попали в те или иные информационные ловушки из прошлого.

Оглушительным провалом оказалась масштабная двухтомная «Цусима» Бориса Галенина (2009) и его же объёмное комментируемое переиздание Ф.П. Рерберга (2015) с попыткой объяснить неудачи войны с Японией повальной изменой министров, от Витте до Куропаткина. Данные книги полезны тем, что демонстрируют неспособность обосновать эту старую легенду при самом тщательном подборе данных. Другие версии оказываются несопоставимо более сильными. Будь всё так, Император Николай II был бы свергнут и убит намного раньше. Измена генералов настала только в 1917 г.

Похожую ошибку насчёт министров совершает Пётр Мультатули: «Барк сыграл тёмную и до конца не выясненную роль в Февральском перевороте, оказав заговорщикам весьма ценные услуги» [П.В. Мультатули «Дай Бог, только не втянуться в войну!» Император Николай II и предвоенный кризис 1914 г. М.: РИСИ, 2014, с.68].

Таких услуг последний министр финансов Империи П.Л. Барк не оказывал и никак не был связан с заговором. Фантастическое заявление о масонстве Барка сделала Берберова, ничем его не покрепив, кроме эмигрантского местопребывания Барка в Лондоне и отдельных от И.Л. Горемыкина собраниях министров в 1915 г. Оба факта не имеют к масонству и изменам ни малейшего касательства. Несносные искажения словаря Берберовой подхватил и усугубил по ещё менее надёжным спискам О.А. Платонов, от которого П.В. Мультатули недостаточно отмежевался.

Смехотворны подозрения в адрес других министров на основании того, что они не подверглись аресту в 1917 г. Министр иностранных дел Н.Н. Покровский прятался в подвале и потому избежал задержания. Освобождение министра путей сообщения Кригер-Войновского связано с тем, что его арест с приставленными часовыми Бубликов произвёл отдельно от всех остальных министров, которыми занялись различные следственные комиссии [А.Б. Николаев «Государственная дума в Февральской революции» Рязань, 2002, с.168].

Возмутительно предположение П.В. Мультатули в «Отречении», будто Кригер-Войновский стоял на стороне переворота. Будь это так, министр бы принял предложение работать на ВКГД.

Участие в заговоре против Царя М.В. Алексеева, лорда А. Мильнера и других высокопоставленных лиц в России и Англии подтверждается рядом прямых свидетельств прикосновенных к измене масонов, депутатов, разведчиков. Никаких свидетельств о заговоре монархистов против Столыпина, напротив, не существует.

Уже достаточно ясно, что наряду со многими склонными к скверной конспирологии историками, под их влиянием бывший в правительстве Януковича украинский министр образования с сомнительной репутацией Д. Табачник и киевский политолог В. Воронин плохо ориентируются в истории Царствования Императора Николая II. Но проблема не в них одних, а в используемых ими недостоверных источниках.

Самый важный пример. «Столыпин неоднократно говорил ставшему одним из его немногих преданных соратников в Думе Шульгину» «Вы увидите, меня как-нибудь убьют, и убьёт чин охраны». Соавторы полагают, что это мистическое предвидение, хотя с первого взгляда проще решить, что это анахронизм мемуариста, пользующегося у историков репутацией завзятого выдумщика. Какие, в самом деле, гарантии, что это не сочинено после убийства, когда разразился скандал насчёт билета в киевский театр, с умыслом бросить тень на сослуживцев П.А. Столыпина.

Убийца Д.Г. Богров никаким чином охраны, конечно, не был. Приведённая фраза принадлежит не самому Шульгину, а Александру Гучкову, который ввернул её в интервью Н.А. Базили в марте 1933 г., наряду со своей версией насчёт заговора властей против Столыпина: «я потом узнал, что Столыпин не раз говорил Шульгину» [«Вопросы истории», 1991, №12, с.167].

Вот почему так важно точно указывать источник. Передача слов идёт не прямая. Сразу и не понять, от кого это узнал Гучков. Сам Шульгин только в СССР написал для печати, книга вышла после его смерти, в 1979 г.: «скажу поразительную вещь. Столыпин многократно повторял: “меня убьёт моя охранка”». Говорил ли это Столыпин Шульгину? Вовсе нет. Шульгин пересказывал другой источник: «по словам князя Мещерского («Гражданин», №37), говорил при жизни: “охранник меня убьёт”» [В.В. Шульгин «Годы. Дни. 1920» М.: Новости, 1990, с.127, 129].

Так создаются исторические легенды. Болтун Шульгин растрепал фразу из единственного номера «Гражданина», а историки, не желающие тщательно сопоставлять источники, проставленные в их списке литературы, этого не замечают.

Легенды создавались преднамеренно, т.к., повторяя фразу из «Гражданина», Шульгин и Гучков преследовали одну цель: опорочить окружение Государя Императора в лице П.Г. Курлова и его единомышленников – защитников Самодержавия. Эти же двое, Шульгин и Гучков, 2 марта 1917 г. приедут в Псков требовать отречения.

Гучков был злостным врагом генерала Курлова, организуя его травлю в Г. Думе и в прессе уже в пору Великой войны, когда Курлов зимой 1914-1915 г. состоял в должности помощника начальника Двинского военного округа и исполнял обязанности губернатора в Прибалтике. Расправляясь с устроенными усилиями Гучкова обвинительными публикациями, Курлов испросил у Императора расследовать свою деятельность. Курлов ничего не боялся, и дело ни к чему не привело [П.А. Бадмаев «За кулисами царизма» Минск: Харвест, М.: АСТ, 2001, с.196-197].

Тут можно припомнить ещё один вымышленный заговор с участием Курлова. Опять подгадил Бурцев. В декабре 1916 г. в предреволюционной атмосфере умопомешательства он опубликовал в газете партии к.-д. «Речь» статью, в которой обвинял руководство Департамента Полиции, а не одного рядового участника Союза Русского Народа, в убийстве 14 марта 1907 г. редактора либеральных «Русских ведомостей» в Москве Г.Б. Иоллоса. Как всегда, голословно, Бурцев утверждал, что Трусевич, Курлов, Герасимов из МВД и лидер СРН А.И. Дубровин, житель С.-Петербурга, «могли бы» многое поведать [Ю.И. Кирьянов «Правые партии в России 1911-1917» М.: РОССПЭН, 2001, с.353].

Бурцев ничего не знал, не мог выбрать, какого директора Департамента Полиции из нескольких ему бы обвинить, и потакать его болтовне значит явить неразборчивость, которой часто страдают историки, заворожённые известностью имени Бурцева, его дутым, на деле отрицательным, авторитетом. Юрий Кирьянов в данном случае дал маху.

Революционеры придумывали правительственные заговоры на всякий удобный случай. М. Горький обвинял Г. Зиновьева в провоцировании Кронштадского восстания 1921 г., причём проводя сравнение с Д.Ф. Треповым, который якобы тоже намеренно вызывал различные революционные восстания 1905 г. [В.И. Шубинский «Владислав Ходасевич» М.: Молодая гвардия, 2012, с.346-347].

На те годы близкий к Горькому, Ходасевич писал, будто у Горького имелись документы против Зиновьева о его провокации. Таковые нигде не всплыли, но возвращение Горького в СССР действительно связано с политическим падением Зиновьева в 1928 г. [В.Ф. Ходасевич «Белый коридор» Нью-Йорк, 1980, с.230-231].

Сочинителям заговоров лишь бы обвинить монархистов. Толком не зная, кого именно, они пускали дыму на всех: «до сих пор не выяснено, несмотря [!] на мемуары Курлова, какую роль сыграло русское черносотенство в смерти самого Столыпина». Так Милюков написал в двадцать втором году. А в 1938-м показал обыденное незнание первоисточников, поверив словам Гучкова об охраннике из опубликованного интервью Базили. От себя он додумал такую немыслимую невероятность, как боязнь Столыпиным участи Иоллоса. Из серии таких вымыслов складывалась вся его концепция истории революции [П.Н. Милюков «Русский европеец». Публицистика 20-30-х гг. ХХ в. М.: РОССПЭН, 2012, с.9, 160].

Ту же низкую цель преследовали депутаты 3-й Г. Думы, составившие 15 октября 1911 г. заполненный ложью запрос социал-демократической фракции, в котором отправленный к революционерам на англо-японские средства набитый оружием пароход «Джон Графтон» причислен к организованным русским правительством провокациям, даже убийство Плеве и то приписано к провокациям – вот зачем сочиняли заговор Рачковского. И в таком-то информативном запросе народных избранников, с которыми нянчился покойный Столыпин, среди прочего, было вписано: «Столыпин, который по словам кн. Мещерского («Гражданин», №37), говорил при жизни: «охранник меня убьёт», Столыпин, создавший культ охраны, погиб от руки охранника» [«Убийство Столыпина. Свидетельства и документы» Рига: ИнфА, 1990, с.225-227].

Становится всё интересней. Действительные преданные соратники Столыпина, его заместитель Крыжановский, министр Извольский, октябрист Гучков, националист Шульгин, да и все остальные, никогда в жизни не слыхали от него слов боязни своей охраны. Единственный, уникальный источник информации на сей счёт, это №37 одной газеты, издатель которой звал детище П.А. Столыпина, 3-ю Г. Думу, конгломератом чичиковщины, маниловщины, ноздрёвщины и хлестаковщины. Мещерский желал добиться преобладающего влияния на правительство Столыпина более достойных представителей России – съездов объединённого дворянства [Ю.Б. Соловьёв «Самодержавие и дворянство в 1907-1914 гг.» Л.: Наука, 1990, с.12, 31].

Издатель Мещерский, никогда не бывший на короткой ноге со Столыпиным, его неизменный оппонент, вдруг оказался владетелем сокровенных интимных признаний, которых не удостаивался ни один близкий друг убитого министра. Всё это настолько нереалистично, что становится неминуем единственный вывод: не было никакой уверенности Столыпина в смерти от роковой охраны. Это журналистская утка, великолепно задуманная. Едва ли ещё какой номер газеты Мещерского имел такой индекс цитирования, вспоминался десятилетиями и проложил дорогу интригующей легенде о заговоре двора, порождённой ещё и прежними сказаниями о гибели Плеве.

Увы, потерявший влияние на Императора Николая II В.П. Мещерский часто шёл на самые сомнительные литературные меры, пришедшиеся в пору социал-демократической фракции. А.И. Гучков, подавший в один день с социал-демократами запрос о покушении на Столыпина, на Мещерского не ссылался и ни в одном из последующих выступлений в качестве главы союза октябристов, довод Мещерского не повторял.

Разобрав до конца один основополагающий мотив сторонников правительственного заговора (личные опасения Столыпина) и приступая к новым, следует предупредить: накрутка чудовищного вздора вокруг имени покойного министра в целях дискредитации монархического строя не перестанет быть менее пустяковой по существу.

Вымышленному заговору требуются злодеи. Лидером черносотенной партии, уничтожающей единственную надежду страны, избран Павел Курлов, даром что первый заместитель нашей незаменимой гениальности.

Известные авторы, Табачник и Воронин, усмотрели в управлении П.Г. Курлова минской губернией опыт «классической провокации» (с.257). Дело в том, что местное охранное отделение, узнав о покушении на Курлова и желая его спасти, не раскрывая своего информатора, испортило бомбу. Губернатор остался жив, агент мог и дальше предотвращать убийства и держать под контролем террористическую деятельность преступной организации. Кто и кого здесь на что спровоцировал? Да ещё классически?

Авторы изображают взаимоотношения между Курловым и Столыпиным как бесконечный конфликт. Якобы Столыпин не желал назначать «полного дилетанта» Курлова вице-директором Департамента Полиции, а потом своим заместителем в МВД и шефом жандармом. Столыпин сопротивлялся, но дворцовый комендант Дедюлин его навязал.

На чём же основаны такие представления?

К.Д. Кафафов, занявший в 1912 г. должность вице-директора Департамента Полиции, ничего не слышал о конфликтах Столыпина с Курловым. В его эмигрантской записи всё выглядит наоборот, Столыпин по своему желанию сдал заботы о департаменте «П.Г. Курлову, соединив в нём две должности – товарища министров и командира Корпуса жандармов». Кафафов знал Курлова с 1899 г., когда они двое были товарищами прокурора Московского окружного суда. «Это был человек несомненно талантливый, очень недурной оратор, но в то же время малообразованный, неглубокий и беспринципный» [«Вопросы истории», 2005, №3, с.106].

Можно составить разные суждения современников и сравнить с версией и провокаторе и дилетанте. Вот что думает сотрудник газеты Мещерского, материалов номера 37 не повторяющий и сплетни о заговоре Курлова против Столыпина прямо отвергающий: «по своему удельному весу, знаниям, а главное – характеру (стальной воле), Курлов имел такое же право на пост министра, как и Столыпин». «Курлов был и умнее и одарённее Столыпина», но из-за неудовлетворённого честолюбия «творил дебоши» и влип в «некрасивые денежные дела». «На министерских заседаниях, обсуждавших полицейские меры империи, голос Курлова заглушал голос Столыпина. Премьеру приходилось его осаживать» [И.И. Колышко «Великий распад» СПб.: Нестор-История, 2009, с.96-98].

Нечто подобное утверждал и один из позднейших сменщиков Курлова Джунковский: ума хватало, а принципы шатались. Правда, Джунковский и Герасимов, на которых всегда опирается критика Курлова, слишком подвержены антираспутинской мифологии, имеют к Курлову личные счёты, особенно Герасимов, лишившийся работы из-за Курлова. Так раз согласно Герасимову Столыпин был против назначения Курлова. Это требует сторонних доказательств и, напротив, опровергается всеми внешними данными.

Версию Герасимова или Витте повторил в 1953 г. Борис Бок, женатый на дочери Столыпина Марии. Его ссылка на слова Петра Аркадьевича – такая же явная выдумка, как заявленная инициатива Курлова в покушении, или остановленная Столыпиным война. Ни в каких серьёзных полноценных исследованиях по военной и дипломатической истории подобные заслуги Столыпина не значатся.

Все доказательства исключительного миролюбия Столыпина сводятся к единственной фразе о 20 годах покоя. Стоит взглянуть на другие фразы, за которыми шли дела. Таково воссоздание сильного флота. Столыпин говорил: «всякая мировая держава не может не участвовать в мировой политике, не может не участвовать в политических комбинациях и отказаться от права голоса в разрешении мировых событий. Флот есть рычаг для осуществления этого права» [Е.В. Романова «Путь к войне: развитие англо-германского конфликта. 1898-1914» М.: Макс пресс, 2008, с.39].

Не очень похоже на слова и дела величайшего, единственного и впредь небывалого предотвратителя мировых войн.

Такие подделки под воспоминания, как у Бориса Бока, не имеют ценности. Существеннее не столь поздняя публикация воспоминаний октябриста С.И. Шидловского в 1923 году: когда на Столыпина начали давить депутаты Г. Думы, желавшие избавиться от П.Г. Курлова, они услышали такие объяснения Столыпиным назначения Курлова: для полиции нужна железная рука. «У Курлова – именно такая рука» [«П.А. Столыпин глазами современников» М.: РОССПЭН, 2008, с.27-29, 167].

Таким образом, ближайшим свидетелем опровергаются записки графа Витте о том, будто при недовольстве представителями «Союза 17 октября» слухами о назначении Курлова, Столыпин «уверял, что он никогда на такое назначение Курлова не согласится». Витте там не было, а Шидловский был, и описывает совсем иную ситуацию. Столь же недостоверные слухи записывает Витте и о растратах Курлова. Причём Витте утверждал, что в таком поведении Курлов подражал самому Столыпину. Эту подробность мифа о растратах напрасно опускают экзальтированные поклонники Столыпина.

На деле, как пишут историки Чарльз Рууд и С.А. Степанов в книге «Фонтанка, 16. Политический сыск при царях» (1993), Курлов дал полный отчёт о направлении средств и оказалось, что он даже вложил свои 65 копеек. Поскольку эти копейки хоронят мифологию о растратах, о них не найти упоминаний в апологетической литературе о Столыпине, только в исследованиях обстоятельных и относительно здравомыслящих, разоблачающих заодно с не существовавшим заговором Курлова и вымыслы о П.И. Рачковском.

Когда историк С.А. Степанов чуть позже попытался самостоятельно разобраться в истории убийства министра, ничего годного не получилось. От издания 1995 г. до поздних выпусков его труда воображением автора неизменно владеет один фантастический посыл: «есть сведения, что Столыпина мучили мрачные предчувствия перед киевской поездкой. Вряд ли у него была полная свобода рук при назначении главного организатора охраны». Фантазии всё загромоздили, и без новых уже не обойтись: «пришло ли ему в голову», воображает писатель, что тем назначением Курлова подписал себе «приговор»? Если на своих вымыслах далеко не уехать, подойдут чужие. Историк задаётся вопросом, в шутку или всерьёз Столыпин говорил: «вот увидите, меня убьют и убьют чины охраны» [С.А. Степанов «Столыпин – история убийства. Жизнь и смерть ради России» М.: Яуза, Эксмо, 2006, с.6, 225].

Если бы историк сразу проверял достоверность таких фантазий и не добавлял своих, это удержало бы книгу от проваливания в рассмотрение безнадёжных версий.

Ничего такого в голову Столыпина не приходило. «П.А. хотел непременно просить Курлова за него», передавал Розанов слова хирурга Дитрихса, бывшего неотлучно при смертельно раненом Столыпине в больнице [В.В. Розанов «Террор против русского национализма. Статьи и очерки 1911 г.» М.: Республика, 2011, с.229].

Одним из основных мотивов выдумывания заговора охраны с самого начала была еврейская принадлежность убийцы Столыпина. Неумелый адвокат еврейства О.В. Будницкий пишет, рекомендуя провальную работу С.А. Степанова для ориентировки на личность Богрова: «была ли его пуля “еврейской”, “охранной” или “революционной”, так и осталось неизвестным». Василий Шульгин называл пулю еврейской [«Спор о России». В.А. Маклаков – В.В. Шульгин. Переписка 1919-1939. М.: РОССПЭН, 2012, с.238, 245].

С другой стороны, главная жертва легенды о заговоре, П.Г. Курлов был ненавидим как деятельный монархист. 6 июня 1906 г. он выпустил циркуляр, предписывающий не чинить препятствия распространению брошюр и листков центрального совета Союза Русского Народа [А.Б. Миндлин «Государственная дума Российской империи и еврейский вопрос» СПб.: Алетейя, 2014, с.58].

Еврейский фальсификатор Миндлин не пишет, что центр СРН не выпускал погромных листовок, чем в некоторых случаях занимались неконтролируемые энтузиасты на местах. Это различие в листовках довольно существенно.

Английский журналист в том же 1906 г. писал об ужасной погромной славе минского губернатора П.Г. Курлова, а П.А. Столыпин давал ему объяснения насчёт происхождения погромов: «солдаты были в последнее годы подстреливаемы как дичь на улицах Белостока» [П.А. Столыпин «Грани таланта политика» М.: РОССПЭН, 2006, с.465, 471].

Попытки стравить Столыпина с Курловым, помимо депутатов Г. Думы, предпринимали еврейские газеты. Всем им очень не нравилось покровительство Курлова Союзу Русского Народа. Черносотенцы подвергали сильной критике либеральные заигрывания Столыпина, его преследования правых газет и организаций. Подача правыми публицистами личности П.Г. Курлова выгодно выделялась [П.Ф. Булацель «Борьба за правду» М.: Институт русской цивилизации, 2010, с.425].

Критика Столыпина справа часто бывала чрезмерной. Эмигрантские осуждения Иваном Ильиным черносотенства нельзя распространить на весь СРН и все крайне правые организации, только на отдельных действительно корыстных представителей монархического движения или на таких склонных к несправедливому поношению Императорского правительства публицистов, как Клавдий Пасхалов. Тот, с одной стороны, не одобрял заявления П.А. Столыпина после взрыва направленной на него бомбы, о сохранении либерального направления своей деятельности. Но с другой признавал полное сохранение прежнего нелиберального бюрократического приказного строя, подвергая его голословному разносу, идентичному любому революционному и либеральному [К.Н. Пасхалов «Русский вопрос» М.: Алгоритм, 2009, с.99-102].

Редактор «Московских ведомостей», длительное время поддерживавший политику Императорского правительства, в годы подъёма агитационного и террористического движения поддался той же левой мифологии о министрах – предателях и провокаторах, стал писать о превращении петербургской бюрократии из либеральной в революционную, о её присоединении к адским силам революции «для общего заговора против Царя» со ставленником евреев и масонов С.Ю. Витте [В.А. Грингмут «Объединяйтесь, люди русские!» М.: Институт русской цивилизации, 2008, с.35, 218].

Такая публицистика запутывала должные монархические представления. Доводя до абсурда противопоставление Монарха и правительства, она вносила внутреннюю вражду с стан Самодержавия.

Различие между Верховной властью и исполнительной черносотенцы понимали верно. Однако частично справедливыми, а в целом преувеличенными и потому неверными и вредными были многочисленные рассуждения о том, что чиновничество «составило в наши дни кадетскую партию, самую бесчестную и бездарную. Это оно устроило смуту и повергло в позор и разорение наше Отечество» [В.Д. Катков «Христианство и государственность» М.: ФИВ, 2013, с.178].

Все такие неумеренные и несдержанные преувеличения и обобщения, не имея разборчивой точности, вредили монархическому делу и оправдывали кличку революционеров справа, поскольку разделяли те представления, которые вводили людей в партию к.-д. и другие левые партии.

Главными устроителями смуты были профессора и студенты, земская интеллигенция и евреи.

Противники монархистов легенду о кутежах тогда не пускали в ход, хотя это первое, чем стали бы валить Курлова, имей на то основания. А.Д. Протопопов, близко знакомый с П.Г. Курловым, в 1917 г. объяснял: «в денежном отношении я всегда считал его честным человеком, человеком очень умным» [«Падение царского режима» Л.: Госиздат, 1925, Т.I, с.133].

А.П. Мартынов зовёт Курлова одарённым и «весьма» образованным, «признанным знатоком вопросов, связанных с делами внутреннего управления», однако, в виду успехов в личной жизни, постепенно несколько расслабившимся. «Награды любил денежные, ибо в деньгах нуждался постоянно» [«Охранка» М.: НЛО, 2004, Т.1, с.281].

Как водится, человеку, увлечённому кем-то, совершенно не до каких-то несусветных заговоров по захвату власти. Не сходится эта версия и с мнением о чрезмерном карьеризме в планах Курлова.

По воспоминаниям губернатора И.Ф. Кошко, П.Г. Курлов рассказывал, что вынул крупные бриллианты из ордена, подаренного ему Бухарским эмиром, отдал их жене, а в ордене заменил стразами.

Виктор Джанибекян в поверхностной и популистской «Тайне убийства Столыпина» (2007), где также без толку мусолится легенда о какой-то заговорщической «тайне», ссылается на неведомо чью «серую тетрадь», согласно которой Курлов женился на молодой алчной женщине, из-за которой влез в долги и залез в секретные фонды корпуса жандармов.

Ни одно расследование не установило ничего подобного. 14 мая 1912 г. Курлов прямо писал Дедюлину о своих долгах, на которые уходит лишь 2/5 годового содержания.

18 октября 1911 г. А.И. Спиридович написал сенатору Трусевичу, расследующему убийство Столыпина: «я не видал и не слыхал, дабы лица, окружавшие генерала Курлова, кутили. Ни с генералом Курловым, ни с камер-юнкером Веригиным я ни разу не был ни в одном ресторане или увеселительном месте».

Киевский полицмейстер полковник А.А. Скалон дал такие показания: «в Киеве генерал Курлов никаких увеселительных мест не посещал. Спиридович же, как мне известно», «ужинал в компании с разными певицами и артистками» в летнем саду, где были кафешантан и оперетка. А.И. Спиридович, начальник охраны Царской Семьи, обвиняется всё теми же невежественными сочинителями в заговоре с Курловым против Столыпина. Как видно, Курлова защищал не один Спиридович, следствие не нашло никаких оснований слухов о кутежах, воспоминания А.П. Мартынова в данном вопросе не подтверждаются, хотя простое поедание икры с шампанским, в его описании, весьма далеко от кутежей.

17 сентября 1911 г. из Харькова М.Г. Данилевский отправил сенатору Трусевичу донос: он от жены жандармского полковника П.Н. Соловьёва слышал, что Спиридович покупает жене бриллианты с 500 тыс. руб. секретных сумм. От себя же доносчик сообщил, что слышал открытый разговор П.Г. Курлова с А.И. Спиридовичем и другими офицерами. Курлов говорил о Столыпине: «посылает мне такую массу вздорных шифрованных телеграмм, постоянно отменяя свои распоряжения, что они стали нервировать меня и я потерял сон». «Этот человек начинает терять ясность ума государственного человека, он высох, выдохся» [«Тайна убийства Столыпина» М.: РОССПЭН, 2011, с.104-105, 218, 398, 449].

Сплетни о бриллиантах сплетнями остались, ничего реального против подследственных сенатор Трусевич не собрал. Критическим же суждениям П.Г. Курлова о своём начальнике нетрудно поверить, ибо политическая реальность далека от вымыслов о гениальной незаменимости.

И.И. Колышко писал, что П.А. Столыпиным «управляли» в Г. Думе А.И. Гучков, а в МВД С.Е. Крыжановский, И.Я. Гурлянд.

Последний, взятый из Ярославля в МВД крупным русским политиком Б.В. Штюрмером, писал самые знаменитые речи Столыпина, включая и «великие потрясения». Работник канцелярии Совета Министров П.П. Менделеев помимо этого пишет, весьма схоже с тем доносом на мнение Курлова, что при недостаточном знакомстве с государственными делами Столыпин стал держать себя слишком самоуверенно и заносчиво.

Министр торговли и промышленности С.И. Тимашев вспоминает: «премьер тратил много времени на частые беседы с членами Думами и с группами их». Но работа Г. Думы «плохо налаживалась». «Как и в бюрократических учреждениях, главное заключалось в чрезмерном, безбрежном многословии» [«П.А. Столыпин глазами современников» М.: РОССПЭН, 2008, с.55-56, 83].

К чести бюрократии, не все, подобно П.А. Столыпину, утопали в речах и переговорах. И.Л. Горемыкина разительно отличала мудрая сдержанность.

Лев Тихомиров вскоре после убийства Столыпина писал о том, что система правления Столыпина не могла просуществовать продолжительное время. В отличие от лучших русских политиков, особенную роль Столыпин играл в государственной жизни благодаря речам: «он действовал не так, как председатель Совета Министров по законам 1906 года, а так, как действовал какой-нибудь Перикл в Афинах. Перикл и совсем не занимал никакой должности, а умел вертеть всей республикой». Это ставило Столыпина в разряд «талантливых демагогов» [Л.А. Тихомиров «Церковный собор, единоличная власть и рабочий вопрос» М.: Москва, 2003, с.413].

Другие критики формулу Столыпина называли обещанием конституции в будние дни, а Самодержавия по праздникам, что опять указывало на неустойчивость его компромиссов [С.Ф. Шарапов «Избранное» М.: РОССПЭН, 2010, с.346].

Либералы в 1909 г. ожидали падения Столыпина от закулисной интриги, поскольку вновь получили несомненное преобладание крайне правые, угрожающие парламентской системе. То, что Союз 17 октября стал не центром, а оппозицией вроде к.-д., указывало на крах системы Столыпина [П.Б. Струве «Patriotica. Политика. Культура. Религия. Социализм» М.: Республика, 1997, с.131-132].

В остальном взгляды Струве, называвшего Г. Думу лучшим плодом «тысячелетней истории» русских, в те годы оставались далеки от пророческой правоты и философской точности. Чрезмерно апологетическая биография Струве, написанная О.В. Ананьевым (2009) повторяет всё те же ошибки характеристики монархической системы, положительно выделяя одного Столыпина. Это остаётся каким-то историографическим проклятием ввиду предпочтения воспроизводить навязанные публицистикой фразы и заменять ими плодотворную исследовательскую работу.

Несколько раньше выходила более рассудительная книжка, посвящённая постепенному уходу Струве вправо: «трагическая ошибка русских марксистов заключалась как раз в том, что они несправедливо считали самодержавие непригодным, не отвечающим национальным интересам России и ошибочно сделали вывод о необходимости свержения его» [С.В. Белов «История одной “дружбы” (В.И. Ленин и П.Б. Струве)» СПб.: Изд-во С.-Петерб. ун-та, 2005, с.26].

В качестве либерала П.Б. Струве ещё разделял ошибки марксистов насчёт непригодности Самодержавия и продолжал работать вместе с революционерами в деле дискредитации Империи, хотя его вклад становился менее зловреден.

По меньшей мере в 1909 г. Император начинает присматривать смену отыгравшему основную свою роль Столыпину. Историк С.В. Куликов не убедителен, когда доказывает полное доверие и расположение Царя к Столыпину до самого убийства. Масса свидетельств обратного не может опровергаться тем, что Столыпин оставался полезен и продолжал исполнять желаемое Государем.

Николаю II всё менее был нужен главноуговаривающий «Перикл», чьим главным чуть ли ни достоинством правительственная печать называла непринадлежность его к бюрократии [«Иркутские губернские ведомости», 1909, №4991].

«Из руководящих представителей думского большинства Столыпин особенно высоко ценил председателя союза 17 октября А.И. Гучкова, который бывал у него по два раза в неделю» [А.В. Герасимов «На лезвии с террористами» Париж, 1985, с.157].

Чрезвычайно умный государственный контролёр П.Х. Шванебах, назначенный И.Л. Горемыкиным, отставленный Столыпиным и умерший в 1908 г., успел оставить ценнейшие воспоминания о работе в правительстве. Его характеристика Столыпина непосредственно нова и не имеет позднейшего налёта мифологизации. Шванебах отмечает у Столыпина явственное желание найти соглашение с партией к.-д., чего не могло произойти и не удалось. Отмечает боязнь Столыпина упрёков в «реакции». Всё это служило помехой настоящей политике.

Другая партия, на которую опирался Пётр Столыпин, Всероссийский Национальный Союз, устами своего идеолога М.О. Меньшикова 8 сентября 1911 г. представила нелестные для покойного итоги. Михаил Меньшиков располагал записями П.Х. Шванебаха и опирался на них, изображая настоящего Столыпина: «судя по дневникам покойного Шванебаха, Столыпин проявил много нерешительности в эпоху второй Думы». Националист видел те же колебания и в последующей борьбе с еврейской печатью, но замечал и постепенный переход Столыпина от левого октябризма к правому национализму [М.О. Меньшиков «Письма к русской нации» М.: Москва, 2005, с.278-279].

Есть ещё в деловом отношении близкая к Столыпину фигура, это министр просвещения в 1908-1910 годах. Он ещё при Империи вспоминает о постоянных шушуканьях Столыпина с Гучковым, беспрерывных совещаниях с Коковцовым и Харитоновым. «Очевидно, именно здесь его искусно обрабатывали в известном направлении». Особенно отличался в такой обработке Крыжановский, который умело ладил с «обоими псевдолиберальными лагерями». Крыжановский правил Столыпиным, как говорили, «всецело и нераздельно» [А.Н. Шварц «Моя переписка со Столыпиным. Мои воспоминания о Государе» М.: Греко-латинский кабинет, 1994, с.39-40].

Всё это не говорит о полной незначительности Столыпина. Адресуемые ему похвалы лишь надо переносить на достаточно обширный круг лиц, не изображая одного Столыпина незаменимой исключительностью.

Из этих единомышленников, главных опор и направителей П.А. Столыпина, Александр Гучков на совещании партии октябристов 8 ноября 1913 г. говорил о нём: «вы помните ту роковую ошибку, которую допустил П.А. Столыпин – его мимолётная победа превратилась для него в окончательное поражение», «мы возвращались к традициям личного режима с его худшими аксессуарами». «Ещё задолго до его физической смерти наступила его политическая предсмертная агония. И киевская катастрофа вызвала чувство радости, во всяком случае, облегчения не в одних только революционных кругах, откуда был направлен выстрел». Гучков намекал, что предательскому выстрелу «не мешали», но на личные опасения Столыпина не ссылался, опираясь на мнение ревизии Трусевича [Партия «Союз 17 октября» М.: РОССПЭН, 2000, Т.2, с.431].

Т.е., Пётр Столыпин зарвался, наделал непоправимых ошибок, прикончил собственную репутацию. П.Г. Курлову следовало подождать совсем немного дабы с большой вероятностью занять его место. Но теракт в Киеве положил конец его карьере. Ничего более нелепого, чем фантазии о заговоре Курлова, нелегко и придумать. Потому авторство легенды принадлежит злостным критикам Столыпина, мечтавшим об изгнании из революционных партий осведомителей политической полиции и воспользовавшихся для агитации удобным поводом. Проникновение осведомителей в преступные организации является наиболее эффективным методом их разоблачения, иногда единственным возможным. Отсюда и отчаянная пропаганда сторонников террористов об аморальности “провокации”.

Направлявший Столыпина Сергей Крыжановский не менее Гучкова преклонялся перед памятью покойного. Но в отличие от сочинителей сплошь лживых апологий не забывал и о реальности: «звезда Столыпина клонилась уже к закату. Пять лет тяжёлого труда подорвали его здоровье, и под цветущей, казалось, внешностью он в физическом отношении был уже почти развалиной. Ослабление сердца и Брайтова болезнь, быстро развиваясь, делали своё губительное дело и, если не дни, то годы его были сочтены. Он тщательно скрывал своё состояние от семьи, но не сомневался в близости конца». Сын Аркадий в поздних интервью подтверждает, что сердце Столыпина стало сдавать в последние месяцы.

«Наконец, и в политике своей Столыпин во многом зашёл в тупик и последнее время стал явно выдыхаться». Политика его «проходила много колебаний и принципиальных, и практических и в конце концов разменялась на компромиссах». «Соперники, и какие соперники! – начали уже подымать головы из разных углов». «Для такого самолюбивого человека» мысль об увольнении из правительства «была хуже смерти» [С.Е. Крыжановский «Воспоминания» СПб.: РНБ, 2009, с.172-173].

Владимир Гурко преувеличивает, называя П.Г. Курлова настолько умным и ловким пройдохой, что даже «незаметно для самого Столыпина не только его обошедший, но сумевший его развенчать в представлении Николая II». Это слишком лестное и нисколько не справедливое описание. Такое развенчание заслужено собственными действиями Столыпина, о которых Государь имел полное представление и без заслуг Курлова. Как видно, это ещё одна разновидность сплетен тех лет (в воспоминаниях «Черты и силуэты прошлого»).

В реальности нет ничего даже отдалённо напоминающего вымышленный непрошенной похвальбой образ гениальной незаменимости.

Следовательно, описанные в доносе М.Г. Данилевского суждения П.Г. Курлова, который, наблюдая вблизи, прекрасно, лучше многих, знал физическое, умственное и психическое состояние П.А. Столыпина, отличались достаточной наблюдательностью и точностью. Чего, как видно, нельзя сказать об искателях заговора Курлова, начиная с пресловутого сенатора М.И. Трусевича.

Гучкову ревизия Трусевича пришлась по вкусу. На неё ссылаются все верующие в заговор Курлова или просто желающие разгромно критиковать охрану и полицию.

Табачник и Воронин не стоили бы внимания, если бы похожие концепции ни пытались поддерживать не только многочисленные, но и некоторые как будто весьма компетентные историки. Такова З.И. Перегудова. Все они, как сговорившись, не замечают очевидного. Сенатора Трусевича командировали провести ревизию, поскольку в прошлом он сам был директором Департамента Полиции и знал внутренние ведомственные механизмы и правила. Однако, Трусевич прежде был и в результате оказался в высшей, предельной степени необъективен при производстве ревизии. Его доводы легко опровергнуть, и надо просто не замечать, грубо игнорировать, те исчерпывающие объяснения, которые подали в течение апреля 1912 г. в 1-й департамент Г. Совета Курлов, Спиридович, Веригин и Кулябко, чтобы продолжать держаться версий Трусевича.

Дворцовый комендант Дедюлин верно указывал на предвзятость всеподданнейшего доклада Трусевича, отмечал прямо влияние газет, перечислял очевидные ошибки. Самая частая – обвинение в использовании Богрова в охране, тогда как его использовали для наблюдения. В охране Богров никогда не работал. Трусевичем двигала предвзятая мысль, что обвиняемые должны были подозревать покушение. Особенно блестяще Курлов разоблачал противоречия между обвинениями сенатора Трусевича в некомпетентности Кулябко и назначениями Кулябко в период директорства Трусевича в Департаменте Полиции в 1906-1907 г. Курлов демонстрировал и другие несообразности обвинений Трусевича с его собственной служебной деятельностью.

Степан Белецкий, далеко не дружный с П.Г. Курловым, но не настолько необъективный, как А.В. Герасимов, раскрывает давнюю историю конфликта: «происходили трения между Курловым и Трусевичем, дошедшие до того, что Курлов, хотя положение было тяжёлое для его самолюбия, просил назначения в другое место». Это после того как «Столыпин, зная его [Курлова] как прокурора, и вообще как человека деятельного, прикомандировал его к особому отделу». Затем Столыпин нашёл сеть охранных отделений, созданную Трусевичем, не отвечающей юридическому назначению и военной этике. «Столыпин и предложил Курлову заняться этим вопросом. Был произведён ревизионный объезд. Курлов взял с собой Виссарионова, и они объехали почти всю Россию, все крупные центры; результатом было некоторое изменение в политическом розыске». «Курлов выдвинулся в первый ряд, тем более, что Столыпин верил лицам, которые назначал». Курлов полностью вытеснил Трусевича и тот покинул Департамент Полиции из самолюбия. Курлов занял должность заместителя министра, на которую Трусевич претендовал [«Падение царского режима» Л.: Госиздат, 1925, Т.III, с.188, 258-259, 266].

В тартарары летят фантазии о дилетанте Курлове, заклятым врагом которого изначально и до конца был Столыпин. Нет, именно Столыпин продвигал Курлова на все должности, и по заслугам. В который раз осрамились некомпетентные критики генерала Курлова, утверждавшие, будто описанные им в начальную пору идиллические отношения со Столыпиным лживы «от первого до последнего слова».

Критические стрелы из эмигрантских мемуаров Кафафова, Колышко, Мартынова, Бельгарда, Палеолога выпущены достаточно поздно и есть повышенный риск искажений воспоминаний заимствованием чужих осудительных доводов из раздуваемого на протяжении многих лет столыпинского культа.

Понятие культа использовал 19 октября 1911 г. К.Н. Пасхалов в письме Д.А. Хомякову: «вместо живого Столыпина явился его культ, культ фальшивый, искусственный, но тем более опасный, тем более непреоборимый. Искусственный фанатизм националистов и октябрей, проявляющийся в чудовищном преувеличении, увлекает за собой всех умеренно-развитых, неспособных к самостоятельной оценке деятелей и событий» [«Вопросы истории», 1998, №11-12, с.136].

Как уже отмечалось, Клавдий Пасхалов не останавливался на справедливой критике, пыл увлекал его к неумеренной обличительной несообразности в широких обобщениях. Он и в письме обмолвился о явно воображаемой невылазной трясине, вывернув культ наизнанку. Но раздражавший его культ был реален и становился всё шире и внушительнее.

Дочь Петра Столыпина, естественным образом заинтересованная в таком культе, не потрудилась объяснить, в чём заключалась полученная ею информация из русского консульства в Берлине весной 1909 г. о неблагонадёжном отношении Курлова к Столыпину, и почему ей стоит внимать, если ни о чём таком семейству Столыпиных и никому ещё ни одна душа в С.-Петербурге не сообщала. Чем же Берлин информированнее? Для сравнения, реальность заговора Мильнера подтверждается в большей степени данными из Петрограда, а не только из Лондона, при том что Берлин едва ли средоточие паутины заговора Курлова.

Зато Мария Петровна поставила в качестве прямой речи слова отца о назначении Курлова не по его выбору, хотя это похоже на неразборчивое заимствование из книг Витте или Герасимова. «У меня сердце к нему не лежит, и я отлично знаю о его поведении, но мне кажется, что за последнее время он, узнав меня, становится мне более предан» [М.П. Бок «П.А. Столыпин. Воспоминания о моём отце» М.: Новости, 1992, с.300-301].

Если все эти консульские предания и семейные воспоминания и не придуманы полностью, вероятность чего велика, то они остаются осколочными, ненадёжными. Биографам всё равно следует в первую очередь обращаться к более обстоятельным источникам и сравнивать с ними.

Образцом мемуариста, пишущего не о том, что ему хорошо известно по роду занятий, а выдумывающего несостоятельные обобщения, является Великий Князь Александр Михайлович, бравшийся описывать всё, к чему он не имел никакого касательства. В итоге получалось: «Столыпин, полный творческих сил, был гениальным человеком, задушившим анархию. Распутин являлся орудием в руках международных авантюристов» [А.М. Романов «Воспоминания» Минск: Харвест, 2004, с.228].

Такие мемуары заполнены глубокомысленными эффектными фразами, ошибочными от начала и до конца.

Биографы Столыпина, привыкшие повторять о гениальном удушении революции, никогда не говорят о “гениальности” военных, весьма эффективно занимавшихся этим долгие месяцы до появления Столыпина в МВД, или о “гениальности” ведения монархистами уличного боя с террористами и грабителями, особенно в дни, следующие за 17 октября 1905 г. А есть и такой заслуживающий внимания заменитель “гениальности”.

Крестьяне утихомирились, поскольку их «страшно перепугали забастовки – фабричные, почтовые и железнодорожные» – они лишали заработков, разобщали, наносили ущерб материальным интересам. Продать хлеб из-за остановки железных дорог было нельзя. «Пришлось мужикам везти хлеб обратно с базаров. Не было конца их проклятиям по адресам и забастовщиков, и самой “свободы”, и революции. Тогда-то они всего более и разочаровались в своём недавнем божке Слюнине, главном агитаторе нашего уезда, и в его “агентах” мужиках, с их пропагандою». Арестованного Слюнина при провозе через крупный фабричный центр едва спасли от сожжения такими разочарованными солдаты-конвоиры [«Исторический вестник», 1906, №105, с.91-92].

Крестьянин московской губернии вспоминал: «наша деревня не понимала революции и скрежетала зубами. У многих чесались руки и многим хотелось с армией ломовых избивать рабочих и студентов» [С.А. Козлов «Аграрная модернизация Центрально-Нечерноземной России в конце XIX — начале XX в.» М.: ИРИ РАН, 2012, с.147].

Если правильно понимать механику революционного движения, станет ясно, что не правительство его создаёт и не оно, зачастую, с ним расправляется. С интеллигентами-агитаторами рано или поздно разделываются сами разочарованные, если раньше не сделают этого энтузиасты-монархисты из народа или воинские части. Но скорее не аппарат МВД.

Многие современные исследователи сумели разобраться в том, как разгоралась революция и какая “гениальность” её остановила. Столкновения крестьян с правительственной властью весьма редки, а когда они случаются, то «налицо некоторая «условность» действий противостоящих сторон. Иначе говоря, их взаимная сдержанность и недвусмысленное ролевое распределение. В самом деле: в Выселке Тогаевом восьми стражникам противостояли 700-800 крестьян», а при столкновении при двух попаданиях из 24 выстрелов беспорядки успешно прекращены. Это самое распространённое явление [Д.И. Люкшин «Вторая русская смута: крестьянское измерение» М.: АИРО-XXI, 2006, с.58].

Общие правительственные меры одному Столыпину приписывать будет несправедливо. Точнее замечание из письма Царя 2 ноября 1906 г.: «скверные газеты начинают проповедовать» возвращение Витте. «Очевидно, жидовская клика опять начнёт работать, чтобы сеять смуту, которую с таким трудом мне и Столыпину удалось ослабить» [Ю.В. Кудрина «Императрица Мария Фёдоровна и Император Николай II» М.: Вече, 2013, с.139].

Касательно постепенного ослабления действий террористов, дискредитация эсеров и распад их боевой организации ввиду разоблачения Азефа нисколько не является заслугой Столыпина. Это крупное достижение всей предшествующей ему агентурной работы.

Не беря позднейшие информационные искажения, за наиболее распространёнными ложными слухами в связи с убийством Столыпина можно обратиться в популярнейшую коллекцию сплетен – дневник Александры Богданович. 5 октября 1911 г. был записан рассказ Зилотти: «Столыпин был убит в тот же день вечером, когда потребовал от Курлова отчёт о расходах по охране» [А.В. Богданович «Три самодержца» М.: Вече, 2008, с.396].

Дневник Богданович вполне характеризует типовую нелепость огромной массы слухов о заговоре Курлова или о его нерадивости. По таким представлениям, убийство Столыпина устроил растратчик за считанные часы. Это, конечно, предел абсурда, но версии о более давнем заговорщическом замысле немногим лучше.

С.П. Белецкий приводил иного рода слухи, ходившие в департаменте, будто бы П.Г. Курлов собирался использовать составленные В.К. Алексеевым записки о масонстве, в которых С.Ю. Витте обвинялся в принадлежности к ложам, прибавив к ним, «что и Столыпин принадлежал к одной из масонских организаций», в порядке интриги против него. По своим фальсификационным привычкам Аврех называл эти слухи рассказами и авторство записок о масонстве приписал Курлову, а не В.К. Алексееву [А.Я. Аврех «Масоны и революция» М.: Политиздат, 1990, с.218].

Это ещё один пример совершенно нелепых слухов, основанных только на внимании П.Г. Курлова к масонской проблеме, собирании им материалов о масонстве под влиянием черносотенной прессы, а точнее, ввиду полной сознательной принадлежности к правым монархистам.

В газете «Речь» за 1909 г. пытались изобразить Столыпина участником масонских собраний – на эту провокацию обращал внимание правый публицист П.Ф. Булацель, защищая Курлова от нападок той же газеты. Вот самый вероятный источник дальнейших слухов.

Как известно, в своих сочинениях А.Я. Аврех примитивно «следовал канве газетных публикаций» [К.А. Соловьёв «Законодательная и исполнительная власть в России» М.: РОССПЭН, 2011, с.14].

Архивным материалом Аврех совершенно не умел распорядиться, написав не о тех масонах, какие вели политическую борьбу, и не о тех заговорах, какие в действительности имелись.

Показания С.П. Белецкого, данные Временному правительству, не по всему наполнению, но в этом конкретном случае имеют все преимущества над запаздывающими мемуаристами и ранними придворными сплетнями: по личной осведомлённости, по времени подачи, по отсутствию симпатий к Курлову, не обратившемуся в явное предубеждение. С 31 июля 1909 г. Белецкий был вице-директором Департамента Полиции при П.Г. Курлове и потому трудно сыскать человека, более осведомлённого в отношениях между ним и Столыпиным.

Согласно записке Белецкого от 17 июля 1917 г., оказывается, что Столыпин неизменно целиком полагался на Курлова в вопросах охраны во время выездов Государя. «Весь центр распорядительных действий лежал на П.Г. Курлове, и он, по особым всеподданнейшим докладам П.А. Столыпина, во время этих своих поездок имел неограниченные права министра внутренних дел». При Столыпине выдача секретных сумм предоставлялась Курлову по его собственным запросам, без дополнительных санкций министра. Причём ведомственные деньги зря не тратились заместителем Столыпина и не присваивались: «взятую перед отъездом в Киев сумму в 50 000 руб. П.Г. Курлов мне, по возвращении из Киева, вернул, что видно из приходных статей кассы» [«Падение царского режима» Л.: Госиздат, 1926, Т. IV, с.438-439].

Только в воспоминаниях завистливого С.Ю. Витте, не имевшего никакого касательства к работе Охраны, П.Г. Курлов много тратил и не давал отчёта. Огромный письменный мемуарный массив составлен по такому принципу: записать слухи может каждый, но действительные обстоятельства знают, по своей причастности, единицы.

Необычайная широта предоставляемых Курлову полномочий, испрашиваемых Столыпиным в неоднократных особых докладах Государю, передача Столыпиным собственных прав и обязанностей лучше всего показывают характер сотрудничества руководителей министерства. Император знал всё это превосходно, когда оправдал Курлова.

Зинаида Перегудова в предисловии к своей «Тайне убийства Столыпина» (2003) благополучно проигнорировала эти самые существенные сведения о генерале Курлове, изложив взамен смехотворные выдумки типа: «Курлов не мог не учитывать, что Распутин всеми фибрами души ненавидел Столыпина». И ещё Курлов «испытывал постоянный страх, что терпеливый, но крутой на расправу Столыпин рано или поздно мог назначить сенаторскую ревизию и посадить своего заместителя на скамью подсудимых». Сенаторская ревизия Трусевича, как ни старалась, не обнаружила никакого «прикарманивания» средств, и постоянный страх лучше пусть испытывают историки перед несообразными, непродуманными, недоказанными версиями. Не давая иных представлений о личности П.Г. Курлова, Перегудова закономерно скатывается к фальсификационному уровню Авреха, интерпретируя все документы под влиянием начальных ошибочных представлений.

Это проблема для разительного числа биографий Столыпина. Непроверенная подача пристрастных воспоминаний дочери, Марии Бок, и полного набора недостоверных слухов о противостоянии Курлова и Столыпина, характерна для книги Г.П. Сидоровнина «П.А. Столыпин. Жизнь за Отечество» (2002): «имевшийся в распоряжении Столыпина таинственный документ о растратах Курлова мог действительно существовать, но вряд он когда-нибудь сможет появиться на свет».

На призрачных, нереальных документах биографы Столыпина выстраивают свои неуместные предположения, не желая признавать, что ни документов, ни оснований для них попросту не существовало. А такое признание пошло бы биографам на пользу: они топчутся на месте.

Сопоставление с показаниями Белецкого воспоминаний Курлова, записанных от них совершенно независимо, позволяет говорить о том, до какого предела он верно описывает своё продвижение в министерстве благодаря Столыпину, произведённое Курловым переустройство системы Трусевича, слегка сглаживая конфликт с ним, но не отрицая его: «М.И. Трусевич был видимо недоволен». Имелось «полное несоответствие моих взглядов с системой М.И. Трусевича», но Столыпин приблизил к себе именно Павла Григорьевича [П.Г. Курлов «Гибель Императорской России» М.: Современник, 1991, с.88, 100].

К этому стоит добавить эмигрантскую публикацию Д.Н. Любимова за 1935 год: Курлов был не одинок в том конфликте, за много лет до убийства Столыпина «особенно губернаторы были почти все против» Трусевича.

З.И. Перегудова, формально – крупнейший специалист по истории Охраны, делает целую серию крупных ошибок, когда игнорирует приведённые данные о его пристрастности и потому считает М.И. Трусевича самой подходящей кандидатурой для ревизии. Император, назначил именно его, дабы не возникло ни малейших подозрений в том, что расследование действий Курлова будет сфальсифицировано в его пользу. Однако Государь, в свою очередь, по результатам ревизии был совершенно прав, не признав за Курловым никакой вины, поскольку при всём агрессивном рвении Трусевич не сумел обосновать обвинения против Курлова и его доводы остались голословными.

Начальник Главного управления по делам печати во многих вопросах бывал посредником между Столыпиным и Курловым. Он считает, что «благородная» роль в описанных Курловым дружеских отношениях между ними принадлежала Столыпину. Однако его воспоминания затрагивают конечный этап карьеры Столыпина, когда отношения со многими сотрудниками оказались подпорчены. Поначалу и достаточно долгое время всё было иначе. Затем, в июне 1910 г. на празднестве в Риге Столыпин жаловался на Курлова: «здесь [!] мне недостаточно приказать, а нужно ещё три раза повторить, и мои приказания всё же не исполняются» [А.В. Бельгард «Воспоминания» М.: НЛО, 2009, с.382, 387].

Это достаточно распространённая бюрократическая жалоба, и в целом Алексей Бельгард не сообщает никаких реальных предосудительных фактов о личности Курлова, давая вольную интерпретацию отрывочным наблюдениям, не охватывая все деловые и неформальные контакты.

Если ближе к концу жизни личные взаимоотношения Столыпина с Курловым несколько испортились, то в том нет решительно ничего удивительного. Иосиф Колышко не ошибается, когда пишет: находясь «под гнётом снобизма, Столыпин умудрился рассориться даже с таким уравновешенным консерватором, своим коллегой, как Коковцов». Киреев записывал 29 апреля 1908 г.: Коковцов «терпеть не может Столыпина». Именно так понимали знаменитую фразу Коковцова, произнесённую на той неделе: «у нас парламента слава Богу, нет». Военный министр Редигер считал, что Коковцов специально произнёс эти слова на случай, «если его взгляды одержат вверх над взглядами Столыпина» [А.А. Поливанов «Из бумаг Военного министра» М.: ВВРС, 1924, с.46]. В 1911 г. Столыпин и Кривошеин сговорились заменить Коковцова на П.Л. Барка [Л.Е. Шепелев «Царизм и буржуазия в 1904-1914 гг.» Л.: Наука, 1987, с.36].

Ничего подобного насчёт П.Г. Курлова неведомо, и получается, что Владимир Коковцов посильнее заинтересован в устранении Столыпина. Только Коковцов не мог организовать подходящий заговор, не имея полномочий в охране. Потому все вцепились в Курлова.

Владимир Коковцов на многих страницах воспоминаний излагает свой конфликт со Столыпиным и Кривошеиным по вопросу об изъятии Крестьянского банка из министерства Финансов. Саморазоблачительно выглядят записанные надежды Коковцова на то, что следствие, назначенное Сенатом и прекращённое Царём, могло бы раскрыть «нечто большее», чем преступную небрежность Курлова в деле убийства. Попросту говоря, у Коковцова против Курлова ничего не было, но хотелось его засадить и тем загладить возмущения в обществе [В.Н. Коковцов «Из моего прошлого» Минск: Харвест, 2004, с.538-539].

Мифология заговора вокруг имени Павла Курлова зажила вольготно во многом благодаря Коковцову, расправлявшемуся таким образом со своими личными соперниками. Курлов видел в претерпеваемом преследовании интригу Коковцова, чей основной оппонент, военный министр Владимир Сухомлинов, поддерживал Курлова. В.А. Дедюлин 30 октября 1911 г. пишет о Коковцове: «испугавшись общественного мнения и жидовского погрома», он начал «целый поход против полицейского ведомства» – «единственного, на котором держится наш порядок и спокойствие. Он дал пищу потокам грязи и помоев, вылитых на несчастного Курлова». Коковцов «действует в угоду врагам порядка» [«Тайна убийства Столыпина» М.: РОССПЭН, 2011, с.686].

 П.Г. Курлов

Военный министр пишет о своём давнем ученике П.Г. Курлове: «из него выработался человек с твёрдым характером и вполне определённым направлением». Затем характеризует его как «добросовестного и верного человека» [В.А. Сухомлинов «Воспоминания» Минск: Харвест, 2005, с.158-159].

Слова П.П. Менделеева об отрицательных свойствах Курлова, известных всему бюрократическому миру, подтверждаются сторонниками В.Н. Коковцова, но никогда – его противниками. Т.е. часть мемуаристов передаёт лишь односторонний злонамеренный устойчивый слух, а не общее мнение.

Губернатор Н.П. Муратов вспоминал: «Курлов вёл себя умно, держал себя с большим тактом и не только не возбуждал против себя как должностного лица серьёзных обвинений, но и не давал ни малейших материалов для сплетен… никаких фокусов, авантюр, никаких устремлений за черту законности, никаких сделок с совестью за счёт нарушения служебного долга» [С.В. Куликов «Столыпин и Николай II: соперничество или сотрудничество?» // «П.А. Столыпин и исторический опыт реформ в России» М.: Русский путь, 2012].

П.Г. Курлова уволили без пенсии, из-за чего ему пришлось туго. «Жаль бедного Курлова». «Ему грозит полная нищета. Грустно, что правительство так швыряет своими служащими. 35 лет службы по навету в грош не ставятся» [Великий Князь Андрей Владимирович «Военный дневник» М.: Издательство им. Сабашниковых, 2008, с.166].

Военный министр Александр Редигер запомнил Курлова только заботящимся о его безопасности. Секретным письмом Курлов просил министра с предосторожностями передвигаться по городу и принимать постороннюю публику. Письмо Курлова от 6 июля 1907 г. носило номер 129 951, но поскольку он только с апреля исполнял обязанности вице-директора Департамента Полиции, едва ли вся исходящая переписка вплоть до данного номера принадлежала одному Курлову, как подумал министр, поражённый таким необычным числом [А.Ф. Редигер «История моей жизни» М.: Кучково поле, 1999, Т.2, с.162].

Даже в недоброжелательных по отношению к П.Г. Курлову воспоминаниях передано его рвение к защите П.А. Столыпина. Так, Курлов хотел получить у киевского генерал-губернатора Ф.Ф. Трепова списки всех гласных и проверить их благонадёжность, прежде чем пустить на торжество. Столыпин его остановил. Укреплявшийся в должности Курлов и по другим вопросам проявлял усердное старание, вызывающее неудовольствие у мемуариста, пропорционально настолько же преувеличивающего заслуги П.А. Столыпина, насколько принижающего П.Г. Курлова [С.Н. Палеолог «Около власти» М.: Айрис-пресс, 2004, с.164-172].

Как видно, без таких натяжек в обе стороны ложный культ Столыпина нежизнеспособен.

Схожа ситуация с изобретением версий убийства американского президента Кеннеди. Филип Шенон в книге «Анатомия убийства. Гибель Джона Кеннеди. Тайны расследования» (2013) уделяет много внимания версиям, возникавшим в ходе работы комиссии Уоррена. Если сравнить с предположениями об убийстве Столыпина, окажется, что воображение работает примерно одинаково. В России попусту обвиняли черносотенцев, в США – расистов с Юга. У нас подозревали заместителя министра Курлова и Охрану, у них столь же необоснованно – спецслужбы и вице-президента Линдона Джонсона, занявшего место Кеннеди. Тут бросали тень на Г.Е. Распутина – у американцев на промышленников и олигархов, такая у них демократическая закулисная камарилья, не похожая на придворную монархическую. Ничего не удалось с попытками протянуть нити заговора к СССР или Кубе. Свой патриотический аналог имелся у русских правых. 5 сентября 1911 г. Ф.И. Гучков писал Н.И. Гучкову: «это покушение – заговор жидов, финляндцев и прочей инородчины, вместе с предавшимися им кадетами, против русской государственности и русской национальности».

Ещё разговоры о поспешности казни убийц для заметания следов. Всего схожего не счесть. Сенатор Трусевич пытался выявить разгульную жизнь охранников. В Далласе все 9 агентов Секретной службы, сопровождавших Кеннеди, в нарушение установленных правил употребляли спиртное вечером перед убийством. Хотя это вовсе не становилось его причиной.

Как ни разнообразны и ни увлекательны придуманные заговоры, у них одна беда. Их безосновательность.

Теперь, когда можно взглянуть на покушение в Киеве без вымышленных пропагандистских наносов о тайном противостоянии гения и бездарности, без мифов о злобных черносотенцах, готовых во что бы то ни стало прикончить единственную надежду всего Отечества, без всей этой чепухи станет ясно, что никакой тайны убийства Петра Столыпина не существует.

Смертельные выстрелы произвёл в Столыпина не Государь Император, не генерал Курлов и не Григорий Распутин. Это был Дмитрий Богров, сын богатого киевского еврея с состоянием в полмиллиона. Социалистические взгляды его были столь радикальны, что он разделял взгляды эсеров-максималистов, которые порвали с ЦК ПСР во имя идеи неограниченного террора.

Дмитрий Богров есть олицетворение революционного движения 1905 г. в России: еврей и студент, не терпящий никаких невзгод от русской монархической власти и готовый убивать лучших её представителей во имя отвлечённой идеи социализма. Конкретная социалистическая программа не имела для Богрова значения, поскольку в конце 1906 г. он сближается с анархо-коммунистами – ещё более радикальными террористами, чем даже эсеры-максималисты. Т.е. не конкретная партийная принадлежность, а крайняя склонность к убийствам во имя революции являлась для Богрова основным ориентиром.

На допросе Богров утверждал, что в середине 1907 г. «впервые» предложил информационные услуги начальнику Киевского охранного отделения Кулябко. 2 сентября 1911 г. Кулябко сказал, что Богров пришёл к нему в конце 1906 г., а 5 сентября сказал – что осенью 1906 г.

В либеральных «Русских ведомостях» 16 сентября 1911 г. по сведениям от неизвестного петербургского корреспондента появилось сообщение, будто впервые Богров сделал предложение о сотрудничестве П.И. Рачковскому в Париже, получил отказ. Затем сделал такое же предложение в Берлине, снова безуспешно. «Однако, через несколько месяцев Рачковский получил из России сообщение, что Богрову всё-таки удалось войти в сношения с департаментом полиции и он работает на Юге. Одновременно с работой в департаменте полиции Богров вёл переговоры с известным революционером Савенковым».

Несмотря на то, что в данном случае Рачковскому не приписывается вовлечение Богрова в свои сети, и сам источник, по внешнему впечатлению, как будто расположен к Рачковскому, изображая его решительным противником сотрудничества с будущим убийцей Столыпина, источник московской газеты явно не имеет никакого отношения ни к Богрову, ни к заграничной агентуре. Публикация состоит из сплошных ошибок.

Пётр Рачковский получил отставку в октябре 1902 г, переехал из Парижа в Варшаву, не занимаясь более вопросами о приёме сотрудников. В 1905 г. он вернулся на службу в С.-Петербург, в январе 1906 г. покинул должность вице-директора, и в июне 1906 г. окончательно ушёл со службы и вернулся в Варшаву. Пересечения с Богровым у Рачковского нет.

В свою очередь, Д.Г. Богров в 1905 г. только закончил гимназию в Киеве. Он уезжал за границу в Мюнхен в сентябре 1905 г., откуда вернулся осенью 1906 г. Данные из допросов Д. Богрова подтверждает его брат Владимир. По данным А. Мушина (1914), в апреле 1906 г. Д. Богров ездил в Париж, в июне в Висбаден, в сентябре снова в Мюнхене. Снова в Париже оказывался в январе 1909 г., а всего за границей несколько раз – но уже после контакта с Кулябко.

Автор сообщения без тени осведомлённости приплёл к Богрову и Савинкова. Газетные публикации об убийстве Столыпина заполнены разнообразными неточными сведениями. К примеру, будто информатором Богров стал до Кулябко при Еремине, будто Курлов при организации охраны в Киеве допустил перерасход в полмиллиона рублей. Подборка газетных вырезок из РГИА, отсканированная для президентской библиотеки, забита подобной дезинформацией, рождающей популярные легенды при намеренном многократном повторении. Так было с сообщением «Русского слова» о не предоставлении Курловым Столыпину отчёта о расходе средств на торжества в Полтаве.

На суде в 1911 г. Д.Г. Богров объяснил свой добровольный приход к Кулябко разочарованием в анархистах, которые излишне предавались разбою, нежели анархизму, т.е. борьбе с монархической государственностью.

Значит Богров разочаровался не в идее революции, а в слабости анархистов, и стал действовать своими методами. На суде Богров признавался, что собирался застрелить самого Кулябко, и только потом подвернулась возможность взять мишень повыше – Столыпина. Затем Богров и обратился к Кулябко – сделать то, на что не способны анархисты. В деньгах он не нуждался.

Политическими убийствами Богров был одержим все годы до 1911 г., много раз высказывал намерение убить Столыпина. Масон Кальманович, помощником которого устраивался Богров в С.-Петербурге, выводил его на представителя ЦК ПСР Егора Лазарева, и они решили, что партии лучше не брать на себя ответственности за планируемое убийство.

Высказано предположение о связи Богрова с заявленными в начале 1912 г. и нашедшими отражение в американской печати планами еврейских банкиров Я. Шиффа и Г. Леба посылать в Россию еврейскую молодёжь с оружием для убийств «угнетателей». Указание на связь Богрова с заграницей слишком неконкретно и никаких подтверждений наличия такой именно связи в литературе не появилось [М.В. Назаров «Вождю Третьего Рима» М.: Русская идея, 2005, с.127].

Версия возникла для выстраивания последовательности между финансированием Шиффом Японии, революционеров 1905 г. и февральским переворотом с Екатеринбургским злодеянием. Однако влияние Шиффа начиная с 1911 г. в этой закономерности не прослеживается.

Лауреат литературной премии КГБ Иван Дорба в перестроечном альманахе «Дорогами тысячелетий» (кн.4), представляя доводы в пользу «Протоколов сионских мудрецов», в 1991 г. писал, что убийство Столыпина заказал Феликс Варбург за 1,5 млн. рублей. Никаких ссылок в подтверждение того он не привёл, как и во многих иных случаях.

Ни на чём не основанное заявление позволил себе сделать А.И. Спиридович в записке о евреях: «Яков Шиф, финансировавший Февральскую революцию (о чём Ставка верховного главнокомандующего была предупреждена)» [«Вопросы истории», 2003, №8, с.35].

Проеврейский французский историк утверждает, что миф о финансировании Я. Шиффом большевицкой революции сфабриковал в 1918 г. Борис Бразоль, который участвовал в составлении книги Г. Форда «Международное еврейство», а также служил в разведке США, для которой подготовил доклад 30 ноября 1918 г. «Большевизм и иудейство». Доклад использовал Нечволодов, а потом и все остальные антисемиты [П.А. Тагиефф «Протоколы сионских мудрецов. Фальшивка и её использование» М.: Мосты культуры, 2011, с.343-345].

А.Д. Нечволодов ещё в 1906 г. в брошюре «От разорения к достатку» объявлял введение золотой валюты вредным масонским планом и возводил несправедливые обвинения по адресу С.Ю. Витте и его экономической политики.

Изданный в 2006 г. Т.3, Кн.1. собрания сочинений и документальный материалов С.Ю. Витте «Денежная реформа, кредит и банковская система России» даёт многие необходимые пояснения к тому, чем была обусловлена необходимость реформ и насколько она оказалась оправданной по её результатам. Любая система имеет свои недостатки, но их следует не преувеличивать, а сопоставлять с преимуществами.

Весьма полезны и сочинения крупного современного историка Б.Н. Миронова о благосостоянии Империи и мере влияния на него экономической политики Витте.

Реальнее замеченная подготовка убийства Столыпина и множества других убийств еврейской социалистической и либеральной печатью, умственно выстраивавшей Советский Союз в пределах ещё существующей Российской Империи. Они воспитывали поколения, считающие раньше народовольцев и Засулич, теперь эсеров и Богрова героем, а гибель Столыпина заслуженной. Выращенные на таких идеях люди и будут строить социализм вместо России. В апреле 1914 г. Василий Розанов об этом строительстве незнаемого пока СССР написал: «уже теперь всякий раз, как еврей убивает русского, русская печать льстиво улыбается» [В.В. Розанов «Мимолётное. 1914. 1915» М.: Республика, 2011, С.90].

В составленном А. Серебренниковым сборнике «Убийство Столыпина» представлен такой же взгляд на сотворение преступления либеральным информационным полем. Взгляд подкреплён рядом свидетельств близких Богрову революционеров, которые, узнав о сотрудничестве Богрова с Охраной, нисколько не сомневаются, что оно потребовалось для обеспечения возможности совершения теракта.

Различаются Азеф и Богров только в заинтересованности по обретению правительственных денег.

Сергей Довлатов в эмигрантской «Зоне» рассуждает об отсутствии разницы между тюремщиками и заключёнными на примере Азефа: его, видите ли, не могли разоблачить революционеры в своей среде и полицейские в своей. Ничего подобного. Ни Азеф, ни Богров никогда не были полицейскими, внедрившимися в ряды революционеров в агентурных целях. Они как были, так и оставались революционерами, которые за некоторую плату могли по своему желанию и выбору, в личных интересах, оказывать или не оказывать некие информационные услуги.

В 1910 г. Л.А. Ратаев писал, что за два года пребывания в Москве с осени 1899 г. при Зубатове «Азеф успел постепенно втянуться во все тонкости техники наружной службы и проникнуть во все профессиональные тайны политического розыска». Такое проникновение не делает его полицейским, а оставляет внедрившимся революционером. Изучивший русский язык может стать русистом, но не обязательно станет русским. Для этого нужна внутренняя душевная перемена, а не исследование технических подробностей. Разоблачение же нечестности Азефа, по тем же надёжным данным Ратаева, наступило достаточно скоро.

Так и донесения Богрова не отменяли его революционной принадлежности, определяемой идейно. Разоблачить замысел Богрова сразу было далеко не просто.

Все странности в отношении представителей Охраны к получаемым от Богрова сведениям придуманы пристрастными интерпретаторами, задним числом считающими себя более компетентными в деле защиты П.А. Столыпина. Их рассуждения изначально страдают анахронизмом, оглядкой на результат убийства.

Пётр Столыпин сам не озаботился о безопасности и на момент убийства отослал своего личного охранника капитана Есаулова. На его отсутствие обращал внимание в своём объяснении А.И. Спиридович. П.Г. Курлов 3 сентября в разговоре с В.В. Граве, секретарём Столыпина, называл Есаулова главным виновником: он караулил у подъезда театра для своевременной подачи экипажа, не осуществляя персональной охраны министра, за которого отвечал. Свидетель Г.Е. Рейн запишет в мемуарах, что П.Г. Курлов незадолго до покушения вслух указал на недопустимое нарушение отсутствующим Есауловым своих обязанностей.

Сочинители тайных замыслов вполне могут объявить Петра Столыпин главой заговора против себя. В самом деле, появилась же целая группа писателей вроде Козаровецкого, полагающих, будто А.С. Пушкин сам сфабриковал и разослал анонимные письма, которые привели его к дуэли и гибели.

10 ноября 1909 г. генерал Киреев, отслеживающий новости о жизни министров, замечал переезд Столыпина из Зимнего дворца на роскошную городскую квартиру, более «опасную в отношении покушений на его жизнь», поскольку у революционеров он цель №1 [А.А. Киреев «Дневник 1905-1910» М.: РОССПЭН, 2010, с.342].

Когда конспирологи настаивают на сговоре между Курловым и Кулябко с целью допуска Богрова в театр, они намеренно игнорируют свидетельства всех участников событий. Начиная с 1 сентября и неизменно П.Г. Курлов держался версии, что Кулябко не докладывал ему о допуске Богрова в театр. Никаких свидетелей такого доклада не существует. Конспирологи цепляются за единственное, самое первое показание Кулябко, от которого он затем, опять же, неизменно, отказывался. Первая импульсивная попытка переложить на Курлова ответственность, была разоблачена, и Кулябко больше не пытался утверждать того, чего не было. Этот ранний оговор свидетельствует единственно об отсутствии предварительного сговора между ним и Курловым, иначе такие противоречия между ними не возникли бы. У конспирологов не остаётся никаких данных в пользу заговора.

Даже сенатор Трусевич, самый отъявленный противник генерала Курлова, пытавшийся припаять ему преступную халатность за отсутствием обвинительных данных, вынужден был ответить перед следственной комиссией Временного правительства на вопрос, был ли неприятен Столыпин Распутину: «нет» (!), «чтобы Распутин уже в то время влиял на государственное управление, – я сомневаюсь. Я останавливаюсь на этом вопросе, так как умышленное убийство было бы бесцельно, потому что устранять Столыпина, как политического противника, у Курлова не было оснований; значит, единственный мотив мог быть карьеристический. Но ведь этим убийством он губил себя, потому что, раз он охранял и при нём совершилось убийство, шансы на то, чтобы занять пост министра внутренних дел, падали» [«Падение царского режима» Л.: Госиздат, 1925, Т.III, с.232].

Совсем как Зинаида Перегудова, Дмитрий Табачник и Виктор Воронин, вопреки тому, что Столыпин заменил Трусевича на Курлова, зовут именно Трусевича наиболее талантливым, бесстрашным и не сервильным, а потом все дружно игнорируют его мнение о полной несостоятельности фантазий про заговор Курлова.

Биографы Столыпина оказываются не удовлетворены решительно всей работой ЧСК в 1917 г., когда революционная власть ради оправдания в глазах народа февральских преступлений и развала Империи искала каких бы то ни было компрометирующих Царский режим данных.

Составители жизнеописания считают иначе: «не был ли кто-то в ЧСК заинтересован в версии Владимира Богрова, которая полностью реабилитирована Курлова, Спиридовича, Кулябко и Веригина?», «у того же опытного агентуриста Спиридовича вполне могли быть такие материалы на кого-либо из членов ЧСК, которые могли их заставить выполнять его указания» (Табачник, 2012, с.328).

Коли признанию, что ЧСК фактически реабилитировала Курлова, противопоставляется рекордный бред об управлении подследственными жандармами работой революционной комиссии, разбирать все остальные доводы в пользу вымышленного заговора излишне.

Охрана организовала бы заговор так, чтобы вина пала бы не на неё. Не используя своего осведомителя, не подписывая пропуск в театр, не отдавая Богрова на суд. Всё это менее всего было нужно Павлу Курлову, но это шло на пользу дела анархиста Богрова. Это он был заинтересован в создании легенды о причастности Охраны к убийству и потому сделал выстрел в театре, хотя много раз мог сделать это при других многолюдных собраниях: 29 августа по пути в Киево-Печерскую лавру, 31 августа в Купеческом саду, как замечал журналист, бывший на всех мероприятиях [«Убийство Столыпина» Рига, 1990, с.150].

В связи с этим подписанный Кулябко билет для Богрова, служащий первым и последним документом о заговоре, не имеет существенного значения: он не открывал единственной возможности для убийства. Доступ к первым лицам Империи совсем не походит на пугливую закрытость современных президентов.

Версия сговора Охраны с Богровым зиждется ещё на попавших в печать слухах о том, что провода должны были перерезать и Богров скрылся бы в темноте. Ничего подобного не произошло, а следствие ничем не подтвердило и эти слухи [Г.Е. Рейн «Из пережитого» Берлин, 1935, Т.1, с.145].

Мнимая тайна убийства давно раскрыта. Не даром завоевавший себе высочайший авторитет Сергей Ольденбург, ссылаясь на основные свидетельские показания, всё объясняет. Богров «хотел посеять смуту в рядах сторонников власти, внести между ними взаимное недоверие», не только убить министра, но и «нанести более опасный удар ненавистному ему строю. И он действительно достиг обеих своих целей» [С.С. Ольденбург «Царствование Николая II» М.: АСТ, 2003, с.526].

Сочинители дебильных гипотез о заговоре Курлова продолжают дело Богрова и Авреха по дискредитации русской монархической идеи.

Табачник и Воронин приводят одну из главных, по их мнению, причин начала революции: «уход каждого из преданных слуг царя незримо, но неотвратимо приближал его к ступеням в подвал Ипатьевского дома». Имеются ввиду не только Столыпин, но и Витте, Редигер, Дурново. Сам по себе подбор фамилий глубоко противоречивый, ибо Столыпин пришёл на смену Дурново, а потом, по сути, и Витте, и потому их гибельная для страны, равнодушная, якобы, сдача – очередной нелепый вымысел.

В Ипатьевский полуподвал толкало Императора Николая II не удаление отработавших свою задачу сотрудников, а распространение лживых характеристик Государя, на которые так щедры авторы низкопробных биографий Столыпина и распространители их концепций.

Александр Солженицын, резко противопоставлявший Монарха и Столыпина, дописался до сравнения Курлова и его защитников среди сановников с ночной нежитью, голосующей за расстрелы, резню и грабежи революции. Нет уж, неспособными остановить революцию паралитиками делает людей не монархическая верность, а оперирование фантастическими выдумками, отвлекающими от дела защиты Монархии и переманивающими в лагерь врагов Русской власти.

Секрет популярности Столыпина, некоторая сколько-то реальная его незаменимость кроется отнюдь не в исключительной преданности, силе или гениальности. Из всех прочих министров Столыпин выделился другим. Истовый конституционалист, сторонник к.-д., А.И. Лавров в статье «Около Думы», отзываясь на оскорбительное для него мнение издателя А.С. Суворина о 2-й Г. Думе («кровавый бред пьяниц и вырожденцев»), хвалится: «сравните невозможную и неприличную по тону речь бывшего председателя совета министров г. Горемыкина в первой думе с речами г. Столыпина во второй. Между ними громадная разница. Министры выучились говорить с народным представительством. В думе это – не прежние олимпийцы, недосягаемые не только для критики, но даже для взоров». Ну, скажем, для взоров Царские министры были ещё как досягаемы – иначе их не убивали бы на приёмах посетителей. Но разница в поведении Столыпина подмечена точно. В нём не было «развязности» Гурко и «высокомерия» Стишинского [«Клад», 1907, №11, с.5-7, 20].

Однако такие ораторские таланты имеют значение исключительно для самолюбия депутатов Думы да идеологов парламентаризма, но не для благополучия Империи, которому эта Дума постоянно угрожала.

П.А. Столыпин мог выступать перед Г. Думой не от лица бюрократии и отличаясь от неё, поскольку не проходил всех ступеней карьеры в МВД или ином министерстве. Столыпин гневался, когда его спрашивали, почему в его кабинете нет общественных деятелей: «да сам-то я кто же такой? Тот факт, что я губернаторствовал короткое время, ещё не делает из меня бюрократа», «я проживал больше в имении и был рядовым предводителем дворянства. Это просто недоразумение!» [Р. Пайпс «Русский консерватизм» М.: Новое издательство, 2008, с.14].

В.К. Плеве считал, что Столыпин излишне склонен к «фразе и позе», но выдвинул его в губернаторы [А.С. Изгоев «Столыпин. Очерк жизни и деятельности» М.: Кн-во К.Ф. Некрасова, 1912, с.15].

Так и в правительстве Столыпин нужен был главным образом из-за умения показать себя своим среди общественных деятелей, встать в позу и выдать громкую фразу. М.О. Меньшиков за то посмертно дал ему титул маркиза Позы.

Для этого в 1916 г. Императору понадобился и А.Д. Протопопов – таким же декоративным, представительным, верным и надёжным министром внутренних дел. Настоящую политику в обоих случаях больше делали другие – подлинные бюрократы, в лучшем смысле этого слова – знатоки и профессионалы.

Перед 2-й Г. Думой Столыпин неспроста говорил про «злонамеренность толков о желании правительства созвать Думу лишь с целью её непременного роспуска и возвращения к прежним, осуждённым Государем порядкам» [П.А. Столыпин «Нам нужна великая Россия» М.: АСТ, 2013, с.90].

Пристрастие Столыпина к Государственной Думе и пышным речам оказалось востребовано на то непродолжительное время, на которое Столыпина выдернул в правительство из Саратовской губернии И.Л. Горемыкин.

В публикации З.И. Перегудовой под заголовком «Кто нашёл Столыпина?» история возвышения Петра Аркадьевича объявляется дискуссионной и загадочной. В предлагаемом к ознакомлению письму от 9 марта 1907 г. жандарм Е.П. Медников писал И.Ф. Манасевичу-Мануйлову, что год и несколько месяцев назад они двое решили «выкопать» саратовского губернатора, так удачно прекратившего еврейский погром и действовавшего в целом смело и умно. Они предложили кандидатуру Столыпина Витте, и тот вызвал его в Петербург, дал на рассмотрение Дурново. В октябре 1905 г. кандидатура Столыпина для кабинета Витте действительно обсуждалась [«Источник», 1994, №4, с.77].

Однако Витте не взял себе Столыпина, это сделал Горемыкин, о чём умалчивают Медников и публикатор его письма в угоду очередной «тайне».

Другие авторы, выбравшие неудачный жанр популистской апологии, выдумали начало преобразования России в великую державу одними его реформами, создание Столыпиным какой-то качественно иной страны. Они жалеют об отсутствии второго Столыпина после 1911 г. и по такой причине: «высшие бюрократы не были готовы к диалогу с народными избранниками. На этом фоне со всей очевидностью выделялась фигура П.А. Столыпина, готового идти на компромисс с оппонентами» [К.И. Могилевский, К.А. Соловьёв «Столыпин: личность и реформы» М.: РОССПЭН, 2011, с.20].

Историки не признают очевидного, оказываясь в плену чужой доктринализации. Политика компромиссов довела Столыпина до того, что он начал распускать Думу на три дня для проведения своих законов. Это был провал того диалога, готовность к которому отличала Столыпина от прочих высших чиновников.

Потому совершенно неуместны одинаковые, извергаемые в огромном количестве, как будто с одного места списанные повторы об уникальности Столыпина у однобоко мыслящих коллективов писателей, осуждающих Царя и консервативных правых политиков: «к сожалению, в России не нашлось второго Столыпина – последователя и продолжателя деяний первого». Такие стандартные заклинания самым парадоксальным образом сочетаются с фактическим признанием того, что в III Г. Думе за все основные годы министерства 1907-1911 «его опыт оказался весьма кратковременным и не оправдавшим надежд», потому налегать приходилось на «административный ресурс», т.е. не на парламентские, а на прежние профессиональные принципы административного управления, издавна используемые Самодержавным строем.

Дабы компенсировать провал Столыпина в Г. Думе, бывшие советские историки в духе старой ленинианы начинают выдумывать какие-то сумасбродные достижения новой эпохи: «впервые в истории России личность приглашалась к сотрудничеству с государством». Сравнительно с коммунистическими вождями, избранный объект поклонения, безусловно, более достойный, но аргументация остаётся бредовой, прежнего типа противопоставления реальности небывалых будто бы новшеств, как делали, выставляя СССР над Царской Россией.

В довершение апологеты Столыпина сочиняют какую-то борозду между старой и новой Россией, проведённую реформами, ставят ему в личную историческую заслугу [П.А. Пожигайло, В.В. Шелохаев «Пётр Аркадьевич Столыпин. Интеллект и воля» М.: РОССПЭН, 2011, с.216, 232-237].

Мало того, что ради таких фразеологических оборотов надо забыть о малой личной роли министра в тщательной подготовке всех преобразований, так ещё и последовательное поступательное развитие надо подменить выдуманным радикальным историческим разрывом с монархической традицией.

Существует иная, критическая позиция, которую не замечают популисты из фонда изучения наследия П.А. Столыпина. Историки, осуждающие необоснованную апологетику реформ, показывают преемственность характера бюрократического управления и насаждения частнособственнического отношения к земле. «Столыпинская реформа являлась продолжением всей политики “огораживания” крестьянских земель с той лишь существенной разницей, что на сей раз речь зашла о её окончательном завершении» [А.В. Ефременко «Земство и реформы П.А. Столыпина» // «Земское самоуправление в России. 1864-1918» М.: Наука, 2005, Кн.2, с.77].

Такие авторы впадают в другие агрессивные крайности ввиду сугубо личных неуместных для характеристики Империи социалистических симпатий и верований. Гораздо разумнее видеть разнообразие путей развития России и через правительственное землеустройство, и через инициативу земской агротехнологической перестройки, кооперативного движения и сельскохозяйственных обществ. В отличие от насильственного загона в советские колхозы, погубившие всё сельское хозяйство и всё русское крестьянство, никто принудительно не уничтожал всю общину, Империя лишь обогатилась различными формами устройства, каждый из которых сохранял своё положительное значение.

Нет нужды демонизировать ни общину, ни приватизацию. Достаточно взвешенный подход в данном отношении представлен у американского историка Стивена Уильямса, симпатии которого к либеральной демократии не помешали ему ни отрицать либеральный характер монархического режима, ни устанавливать необоснованность обвинений в чрезмерном административном давлении. Его монография «Либеральные реформы при нелиберальном режиме» (2009) равно предотвращает необоснованную апологетику и чрезмерную критику. Многие западные учёные сейчас преодолели пристрастную публицистичность времён холодной войны и способны как следует исследовать предмет, в то время как в РФ советское дезинформационное наследие, пропаганда за демократию или ненависть к реформам 1990-х мешают рассматривать непосредственно историю Российской Империи.

Довольно опасным и деструктивным вымышленным заговором является объяснение падения СССР и обусловленных глубочайшим кризисом советского строя трудностей переходного периода злокозненными заговорами масонского типа.

Неразборчивые конспирологи типа Н.В. Старикова преувеличивают и попросту не понимают смысла признаний М.С. Горбачёва, будто бы он изначально ставил цель разрушить СССР. Похожие заявления, рассчитанные на обретение популярности среди западной аудитории, совершенно не соответствуют реальному упорному цеплянию Горбачёва за всесоюзную власть. Историки более разумные с полным правом ссылаются на мемуары Вадима Бакатина, последнего председателя КГБ, что «после распада СССР многие стали преувеличивать степень своего былого инакомыслия» [Ф. Буббайер «Совесть, диссидентство и реформы в Советской России» М.: РОССПЭН, 2010, с.271].

Например, 8 марта 1992 г. в Мюнхене Горбачёв говорил, что осмелился поднять руку на тоталитарного монстра и он рухнул. Падение тоталитаризма виделось Горбачеву как средство сохранения СССР и своей власти в качестве президента, отнюдь не наоборот, как это интерпретируют несообразительные советские пропагандисты: «его целеполагание стояло на идее разрушения страны» [С.Г. Кара-Мурза «Россия под ударом. Угрозы русской цивилизации» М.: Яуза-пресс, 2010, с.48, 268].

Стоило бы обратить внимание на другие заявления Горбачёва: «до последнего патрона сражался за то, чтобы сохранить Союз», «я защищаю Ленина – у меня есть на этот счёт своя позиция, это великий человек» [Познер о «Познере» М.: АСТ, 2014, с.43, 59].

На использование увлекшимся конспирологией А.В. Островским не принадлежащих Горбачёву высказываний, приписываемых ему ненадёжными и неавторитетными третьими лицами, обратил внимание более достойный и компетентный оппонент историка [Б.Н. Миронов «Страсти по революции. Нравы в российской историографии в век информации» М.: Весь Мир, 2013, с.113].

В. Бубнов в журнале «Свободная мысль», который впору переименовывать обратно в «Коммунист», в номере за октябрь 2015 г.  пишет: «главное предательство ХХ века» «совершено в Беловежской Пуще», «предательство Ялты», «предательство Нюрнберга». Это всё тот же феерический бред, что и президентская болтовня о величайшей геополитической катастрофе. Последствия падения Российской Империи лишают распад СССР превосходной степени в определении катастрофичности. Впрочем, от оккупационных преступлений Ялты всегда стоит отмежеваться.

Если сравнивать с февралём 1917 г. декабрь 1991 г., не находится совпадения ни по одной из позиций: нет ни антипрезидентского заговора внутри элиты, ни масонского оппозиционного заговора, ни мощного международного – типа заговора Мильнера. СССР и без того был обречён.

Ошибающиеся на каждом шагу нац-демократы похоже, путают Краснова с Калединым, но намёк ясен: «ни одна (!) воинская часть не выступила под знаменем «единого и неделимого СССР», никто не уходил на Волгу к генералу Макашову, как уходили на Дон к генералу Краснову» [В. Соловей, Т. Соловей «Несостоявшаяся революция» М.: Феория, 2009, с.279].

В связи с чем постоянно встречаемая невежественная антигайдаровская истерика, очень часто связанная с антистолыпинской коммунистической пропагандой против приватизации, имеет явную цель подменить вымышленным заговором подлинные причины распада СССР.

Эта просоветская пропаганда была поддержана многими монархистами в рамках борьбы с демократической идеей. Однако теперь, когда исследователи способны подойти к проблеме более объективно, становится видна некая близость между правыми либералами и правыми монархистами.

Достойным примером такой общности является документальный роман Мариэтты Чудаковой «Егор» (2012), в котором, ввиду обоснованной полноты отрицания советской и революционной идеи и практики, Российская Империя характеризуется исключительно положительно.

При Империи в словаре Брокгауза указывали доходы и расходы земства, в т.ч. на администрацию. «Вот оно – то, что потом назовут прозрачностью государственных расходов», чего не станет в СССР и не удастся вернуть даже в 1990-е. К 1970-м «страна безнадёжно отстала от мирового уровня, к которому Россия реально приближалась в 1912-1913 годах» [М.О. Чудакова «Егор. Биографический роман» М.: Время, 2013, с.117, 250].

Видать, поэтому Бенедикт Сарнов, другой поклонник Е.Т. Гайдара, испытывающий сильнейшую ненависть к монархической России, принимая революцию, высмеивает Чудакову в «Красных бокалах» (2014).

Такие левые либералы находят именно в монархизме основной недостаток авторитарного путинского режима. Лилия Шевцова в сборнике статей «Мы. Жизнь в эпоху безвременья» (2014) только и говорит, что об источнике зла в «самодержавии» конституции 1993 г. В активном антимонархизме она настолько сходится с нац-демократами типа К. Крылова и В. Соловья, что призывает к союзу с наименованными.

На самом деле даже американские политики, которым подражают западники в РФ, признавали, что популярный афоризм об абсолютной развращаемости от беспредельной власти – напыщенная бессмыслица. Развращает не сама власть, а борьба за неё – за завоевание и удержание. Или такой отрицательный эффект вызывают сторонние опасные идеи, которым подчинены властители. Сама же власть, при исповедании определённых положительных идей, не обязательно деморализует.

«В демократическом обществе стремление к власти и отчаянная погоня за ней могут оказывать развращающее влияние; это было верно в отношении Перикла и относится даже к Аврааму Линкольну; однако осуществление власти и связанная с нею ответственность могут и часто оказывают облагораживающее действие» [Р. Шервуд «Рузвельт и Гопкинс глазами очевидца» М.: ИЛ, 1958, Т.1, с.236].

Тут пора вспомнить сравнение Столыпина с Периклом по устремлённости удержания личной власти посредством болтовни.

Качественно отличную от левых взглядов позицию можно обнаружить у либералов правых. Показательна такая беседа. А. Кох: «то есть политику, которого не избирает народ, быть моральным легче?». Е. Гайдар: «это так. Это странно, но боюсь, что соответствует истине». А. Кох: «то есть моральных политиков нужно искать среди царей, диктаторов?». Е. Гайдар: «да, а почему нет? Я думаю, что Александр II был человеком, не лишённым нравственного начала».

Вот только Императора Александра III Егор Гайдар находил высокоморальным, но не эффективным. Будто бы только П.А. Столыпин продолжил реформы его отца: «всё что мы получили в ХХ веке – революцию, гражданскую войну, сталинский период – это плата за те десятилетия топтания на месте».

Опять ложный столыпинский культ, формирующий искажённое, самое абсурдное представление о предшествующих одному министру десятилетиях, обесценивает понимание уникальных достоинств Самодержавного строя, имеющего цель воспитать нравственного правителя – каких никогда не будет при демократиях, нет и теперь, так что Л.Ф. Шевцова из фонда Карнеги терминологически ошибается. Уж если в России хоть в 1990-е, хоть в 2000-е демократия неизбежно вырождается в морально гнусный авторитаризм, лучше прямо заменить такую уродливую демократию полноценным монархическим самодержавным строем.

Реформаторов 1990-х, поклоняющихся П.А. Столыпину, есть смысл обвинять в недостаточном понимании монархической идеи и монархической истории, но едва ли есть основания объединять их с антирусской мировой закулисой, будто бы, искусственно разрушившей СССР.

Такие обвинения исходят из недостоверных источников. Есть иные данные, Пётр Авен постоянно выражает разочаровании в помощи Запада. «В 1992 г. мы получили $1 млрд. от МВФ. И ничего – от западных правительств. Когда в 1994 году кризис случился в Мексике, она в течение нескольких дней получила от Запада более $50 млрд. Пятьдесят и один» [П. Авен, А. Кох «Революция Гайдара. История реформ 90-х из первых рук» М.: Альпина паблишер, 2013, с.370, 383].

СССР падал сам, поэтому его противникам требовалось просто ничего не предпринимать в его пользу. Причём раньше Горбачёву дали огромные кредиты, и они его не спасли. Правительство РФ по сравнению с ним оказалось в несопоставимо более сложном положении. Что же до критики мировой закулисы или во всяком случае, корыстных и нечестных международных финансовых структур, то правые либералы временами не отличаются от крайне правых монархистов и националистов, обличающих мондиализм.

«И МВФ, и Всемирный банк, и многие другие влиятельные организации – такие, как, например, ФАО [продовольственная и сельскохозяйственная организация ООН], – не должны восприниматься как неизменяемые институты, позволяющие манипулировать денежной системой, мировой продовольственной политикой в интересах группы стран (точнее – США и ЕС)» [Е. Гайдар, А. Чубайс «Экономические записки» М.: РОССПЭН, 2008, с.177].

В сочинениях менее сведущего в политической истории, более проамериканского и бердяевидного Б.Е. Немцова также проскальзывали ритуальные ссылки на положительный опыт Столыпина при более частом исповедании антикрепостнической мифологии, но общей положительной оценке Империи после 1861 г.

Искусственные культы великих реформаторов-одиночек представляют серьёзную угрозу для понимания подлинных политических процессов. То же можно сказать и про культы антигероев, когда на одних реформаторов списываются реальные катастрофические провалы советского режима.

Даже те из писателей, кто требует разделять изучение коммунизма от антикоммунизма, указывают на постепенное впадение СССР в кризис: «ту же тенденцию увеличения объёма работ и заниженного денежного дохода можно было увидеть и в период 1972-1980 гг.» – «упадок государственной экономики в форме увеличивавшегося объёма неоплачиваемых работ на частных наделах и дома. Многие люди должны были искать вторую работу» [М. Левин «Советский век» М.: Европа, 2008, с.578-579].

Напротив, основные показатели по Российской Империи указывают на отсутствие подобного системного кризиса (П. Грегори, Б. Миронов).

Когда писатели типа Моше Левина выдают свои слабости сумасбродным культом победы 1945 и противопоставлением великих идей чекистов убийцам и мучителям НКВД, то естественно будет сразу отвергнуть ошибочные взгляды о монархической России. Но не следует снижать бдительности при чтении работ более авторитетных писателей.

Внимательно следует относиться к идейному эмигрантскому наследию. Иван Ильин, будучи выдающимся мыслителем, оставил немалое число неточных характеристик государственных деятелей и правых идеологов. Эта опрометчивость обусловлена нехваткой полноценных исторических исследований, какие заслуживал практически каждый министр Императора Николая II и лидер черносотенного движения. Располагая самыми расхожими суждениями, Иван Ильин в 1926 г. в парижской газете «Возрождение» повторял выдуманные предсказания Столыпина «убьёт меня охранник» и называл Столыпина основателем государственной и политической школы, о чём не приходится говорить [И.А. Ильин «Статьи. Лекции. Выступления. Рецензии. 1906-1954» М.: Русская книга, 2001, с.202].

От уровня публицистики 10-х и 20-х годов ХХ века давно пора отходить, держась тех основ политической философии, какие устареть не могут. Петра Столыпина подняла и вырастила монархическая школа. Создать свою он не успел, не стремился и не был способен. В 1926 г. на Зарубежном Съезде под председательством П.Б. Струве делались краткие заявления об авторстве Столыпина в деле реформ, что закрепляло неточные и преувеличенные представления о его роли.

Те же ошибки разделял Иван Солоневич, представлявший П.А. Столыпина редким талантом среди тупоумного чиновничьего слоя, в обход которого его поднял Государь. Представление, будто «придворная великосветская бюрократическая среда» травила Столыпина с помощью «еврейского либерализма» совершенно не отражает ни расстановку сил, ни мотивы борьбы [И.Л. Солоневич «Россия и революция» М.: ФИВ, 2007, с.98, 177].

Незнание достоинства правящего слоя Империи делало революцию возможной, лишало её противников мотивации защиты Царя.

Сравнительно с отдельными ошибками эмигрантов, совсем деградировали те критики либеральной мифографии, которые в огромном объёме воспроизводят целенаправленно разгромленное всеми компетентными исследователями пропагандистское враньё покойного Арона Авреха с недостоверными данными о личности П.Г. Курлова и решительно обо всех исторических персонах, воспроизводя совершенно дебильные советские оценки Столыпина как неудачника, сравнительно с которым большевики «победили в совершенно немыслимых условиях. Остановили страну на краю пропасти, а потом подняли флаг над Рейхстагом. Значит – стоит изучать их опыт». Для таких бестолочей, никогда систематически не изучавших ни одну из поднимаемых тем, Иван Горемыкин – «полный ноль». Это такой же выразительный показатель полной некомпетентности тупоголового сочинителя, как и его замечание: «товарищ Сталин в 1937 году понял, что НКВД ему фактически неподконтрольно» [А. Щербаков «Пётр Столыпин. Революция сверху» М.: Олма Медиа Групп, 2013, с.332, 343, 353].

Поклонники советского строя имеют самое отдалённое представление об элите монархической России, из-за чего, к примеру, министры внутренних дел, следующие за Столыпиным в годы Первой мировой войны, А.Н. Хвостов и А.Д. Протопопов описываются как «явно малоспособные к исполнению своих должностей, но абсолютно уверенные в своём праве их занимать». Если с этими именами не связаны ложные легенды о несусветной гениальности, то это скорее говорит в их пользу, а не против. А отсутствие даже элементарных представлений о министрах Императора Николая II видно по мнению в книге, рекомендованной Институтом философии РАН, о попытках «графа Витте, правой руки Столыпина, осовременить Россию с помощью конституционного Манифеста 1905 года, введения парламентаризма» [В.И. Толстых «Мы были. Советский человек как он есть» М.: Культурная революция, 2008, с.590, 632].

Ввиду того, что имя Столыпина больше на слуху, чем Витте, если ни во что не вникать, можно представить, будто Витте и правда был таким вот подручным при главном реформаторе. Тут взаправду – советский человек во всей красе. Как был и остался.

Систематически поддерживавшие ложные представления советские доктора наук, эти лицемерные приспособленцы, взявшиеся ближе к падению СССР воспевать либеральные партии, эсеров и меньшевиков, без стеснения продолжали публиковать не менее постыдный бред про «настоящий паноптикум слабовольных посредственностей и беспринципных карьеристов» в Императорском правительстве, где «господствовал всеобщий цинизм и безразличие» [С.В. Тютюкин, В.В. Шелохаев «Марксисты и русская революция» М.: РОССПЭН, 1996, с.220].

Бездумные переписывания невежественных банальностей неисчислимы. Мастер писать предисловия, противоречащие основному содержанию публикуемых текстов, как в случае с работами В.И. Старцева о масонстве, Белла Гальперина не изменилась к лучшему: «у сменившего Витте Горемыкина договориться с Думой не было никакого шанса – главными принципами Ивана Горемыкина было не беспокоить царя и защищать незыблемость помещичьей собственности» [«Особые журналы Совета министров Российской империи. 1906» М.: РОССПЭН, 2011, с.8].

Какие бы документы ей ни приходилось публиковать, им всегда предшествуют бестолковые обобщения, заимствованные из политической пропаганды левого лагеря столетней давности. Против Царя аргументы прямо неотразимы: «в 1916-1917 годах рядом с ним не было ни С.Ю. Витте, ни П.А. Столыпина. Были ни на что не годные Штюрмер, Голицын, Беляев и т.п.» [«Камер-фурьерские журналы 1916-1917» СПб.: ДАРК, 2014, с.12].

Публикатор, не изучив политических биографий названных персон, не в состоянии судить о них, расписалась в собственной профнепригодности. Она выразила худшие советские традиции игнорировать реальные личности величайших русских государственных деятелей и сводить защиту важнейшего принципа социального устройства исключительно к интересам помещиков, как будто ХХ век никого не научил, кто более всех пострадал от нарушения частновладельческих прав. Программа Горемыкина спасала жизни и имущество миллионов русских, потерянные при переделе.

 И.Л. Горемыкин

С антикультурными подонками, вошедшими в Г. Думу благодаря крайнему бесстыдству предвыборных обманных посылов и саморекламе, И.Л. Горемыкин ни о чём договариваться не собирался.

Правые политические философы сходятся в том, что неравенство функционально. Низы, захватывая чужую собственность, не способны ею воспользоваться, теряют или уничтожают её. Падение развитого чувства собственности, какое защищали Император Николай II и И.Л. Горемыкин, означало деградацию культуры, её исчезновение, наблюдаемое затем в СССР [О. Шпенглер «Политические произведения» М.: Канон +, 2009, с.279].

Либералы вместе с социалистами готовили России эту участь. Они не защищали частную собственность в полном согласии с общеевропейскими традициями: в начале ХХ в. У. Черчилль называл либерализм безоговорочно коллективистским. В 1905 г. в «Вопросах философии» С.А. Котляревский, сумевший вскоре пробраться в 1-ю Г. Думу от партии к.-д., писал, что «демократическое государство» «не может остановиться перед неприкосновенностью частновладельческих латифундий». После смерти Милюкова редактор «Нового журнала» в Нью-Йорке М. Карпович писал, что проект аграрной реформы партии к.-д. «предлагал принудительное отчуждение частной собственности в масштабе, который бы вызвал революцию в любой из современных европейских стран» [«Опыт русского либерализма. Антология» М.: Канон +, 1997, с.11, 227, 402].

Аграрная комиссия Г. Думы в редакции своего законопроекта милостиво позволила не отчуждать земли юридических лиц и учреждений, имеющих «общеполезное [?] значение», не отчуждать и городские земли в требуемых для городов размерах. Всё прочее полагалось отнимать и делить [«Восточный край» (Иркутск), 1906, 4 июля, №3, с.2].

Опасность собраний партийных представителей исходила из их способностей к обману и убеждению. Ф.Д. Крюков описывал, как проходили выборы на Дону: выбор кандидатур производился на основании внешних данных: «у Харламова голос дозволительный такой», «скажет, аж как молотком придавит» [«Выборы в I-IV Государственную Думу» М.: ЦИК, 2008, с.258].

Собравшиеся за счёт таких талантов в 1-й Г. Думе, из 300 депутатов только 46 соглашались произнести порицание крестьянских погромов, поджогов и грабежей, следовательно, выразили им одобрение. Отказались они осудить и политические “освободительные” убийства [А.С. Суворин «Россия превыше всего» М.: Институт русской цивилизации, 2012, с.149].

Не удивительно, что тот же Харламов в 1918 г. станет заниматься подрывом правления атамана Краснова.

Отношение либералов начала ХХ в. к правам собственности хорошо отразилось в распространении среди них взглядов на крестьянские погромы, разжигаемые студентами, как на веское доказательство кризиса режима. Они говорили: «есть хорошая сторона аграрных беспорядков – они расшатывают существующий строй» [К.А. Соловьев «Кружок «Беседа» в поисках новой политической реальности. 1899-1905» М.: РОССПЭН, 2010, с.225].

Это один из ключевых фактов для оценки противостояния левой общественности и власти. Оппозиция необходима в монархической России для противовеса власти, угрозе чрезмерного этатистского зажима. Правые практики ненасильственного сопротивления составляют ценное достоинство правого национализма. В том отношении положительную роль для политической балансировки играли славянофилы, которые, как и черносотенцы, пришедшие за ними, ни в коем случае не должны были подменять правительство, публицисты на это не способны: Иван Аксаков к примеру, не потянул государственной службы, слинял обескураживающе скоро. Во многом из-за этого, славянофильству не доставало реализма. Правительственные идеи и системы, в целом оказались куда более востребованы и важны, нежели славянофильские соборы и ссылки на положительное мнение Земли.

В этом смысле не до конца можно согласиться с наблюдением К.Н. Леонтьева насчёт первой встречи с И.С. Аксаковым и другими московскими славянофилами: «если снять с них пёстрый халат и парчу бытовых идеалов, то окажется под этим приросшее к телу их обыкновенное серое, буржуазное либеральничанье, ничем в существенным от западного эгалитарного свободопоклонства не разнящееся» [А.А. Тесля «Последний из «отцов»: биография Ивана Аксакова» СПб.: Владимир Даль, 2015, с.446].

Положительная разница, безусловно, заключается в славянофильском националистическом изживании остатков абсолютистского петрограндистского западничества XVIII в.

Либеральная оппозиция явилась по большому счёту деструктивной не потому, что в чём-то не соглашалась с официальным курсом и принудительными мерами. Независимо от того, считали ли нужными те или иные партии играть в оппозицию Его Величества или же прямо заявлять о верховенстве власти народа, политическая доктрина либерализма покоилась на одних философских основаниях пантеистической вседозволенности с самыми левыми социалистами. Как в теории, так и на деле каждый раз получалось, что либералы вместе с революционерами торили России дорогу в СССР.

Когда над Империей висела угроза падения во всеохватный хаос и тоталитарный террор, монархическая власть действовала достаточно корректно, давая отворот демократическим проектам. Адептов либерализма никто насильственно не заставлял верить в Самодержавие и национализм, от них лишь отмахивались и, по выражению Достоевского, только защищались. В силу непонимания последствий воплощения либеральной доктрины, монархическое упорство Императора Николая II и И.Л. Горемыкина воспринималось неадекватно и по-прежнему чаще всего трактуется внеисторично, а леводоктринально или популистски.

К примеру, негативная трактовка увольнения С.Ю. Витте чаще основана на раскрученности его имени, без учёта принципиальной невозможности существования Империи с проектами, которые в угоду Г. Думе собирался рассматривать Витте. И без учёта того, что в отличие от И.Л. Горемыкина, С.Ю. Витте «не очень хорошо» разбирался в землепользовании и крестьянском хозяйстве [«Первая революция в России: взгляд через столетие» М.: Памятники исторической мысли, 2005, с.415].

Вопрос о помещичьей собственности – это вопрос о либеральном и социалистическом праве на грабёж. Даже если бы такая передача земель состоялась добровольно, а не принудительно, как по партийным проектам Г. Думы, практика показывала, что после выкупа крестьянами крупных имений их благосостояние не увеличивалось от количества земли, т.к. они теряли прежний постоянный заработок, а теперь, когда стали владеть по 17-18 десятин на двор говорили, «одним хлебом не проживёшь, да и всей земли не осилишь. Прежде у нас на графских хуторах большие заработки были» [М.И. Горемыкин «Аграрный вопрос» СПб.: Тип. В.Ф, Киршбаума, 1907, с.156-157].

Автор относительно редкого биографического очерка о И.Л. Горемыкине под названием «Ничем не возмутимое спокойствие» зря пишет, что именно он выпустил в 1905 г. книгу «О торговле в кредит», а в 1907 г. «Аграрный вопрос» [А.Г. Звягинцев «Роковая Фемида. Драматические судьбы знаменитых российских юристов» М.: АСТ, 2010, с.135].

Это был его сын. Впрочем, политикам-монархистам, убитым или изгнанным революцией, часто везёт на биографов-остолопов. Один такой благодетель ославил А.Ф. Трепова: «это был мрачный, жестокий и безграмотный чиновник». Ещё лучше очерк про Б.В. Штюрмера: «сын австрийского раввина» «носил бородищу» «меньше всего годился в премьеры» [И.М. Авраменко «Премьер-министры» Ростов-на-Дону: Феникс, 2005, с.26-29].

Знамя Марка Касвинова не утерялось в бурях перемен. Утешает современное информационное изобилие, сравнительно с тем как в СССР альтернативы Касвинову не было. Однако переизбыток информации тоже создаёт помехи, и добраться до полноценных биографических статей о А.Ф. Трепове и Б.В. Штюрмере желающим будет непросто.

Среди биографий отрадное исключительное явление являет исследование Дмитрия Струкова, где взят верный приоритет личности Императора Николая II над министром Столыпиным. Автор верно замечает, что качественный уровень Императорского правительства способствовал профессиональному росту Столыпина – это ему приходилось равняться на коллег – совсем не то, как воображают прочие ослепшие от заказного обожания официальные биографы. Д.Б. Струков показывает своё превосходство, игнорируя сплетни о заговоре Курлова, однако он не предоставляет опровергающих те сплетни сведений, не даёт требуемого разгрома фантазий преобладающего числа биографов (частично требуемую аргументацию можно встретить в малоизвестной статье С.В. Куликова об отношениях Царя и Столыпина).

Понимание сути монархической идеи, принципов действия монархической системы даёт Дмитрию Струкову верный ориентир в основных вопросах истории Империи, однако, не говоря даже об отсутствии личных углублённых исследований, общая монархическая линия у него не всегда выдержана. Потому он верит в какой-то нарастающий системный кризис, измышленный врагами Империи для подмены правды о февральском масонском заговоре.

Неуместно и заимствование левых характеристик монархистов. Бывшего заместителя В.К. Плеве А.С. Стишинского из кабинета Горемыкина не обязательно и попросту неверно звать реакционером и тем оправдывать его замену в составе правительства.

Вновь всплывает недооценка коллег Столыпина в характеристике Ивана Горемыкина, будто Горемыкин не был готов к пути духовной борьбы и посвящению ей всей жизни, а боязливо озирался «на мнение сверху – царя и высшей бюрократии. Страна нуждалась в государственном человеке, в котором органически соединялись бы способность к творчеству, вера, нравственное подвижничество и мудрость управленца. Царь и здравомыслящая часть России с надеждой ожидали его появления» [Д.Б. Струков «Столыпин» М.: Вече, 2012, с.11, 50, 84].

От веры в мессианскую исключительность Столыпина избавиться так и не удалось.

Главноуправляющий Землеустройством и Земледелием А.С. Стишинский, в отличие от Столыпина, действительно был выдающимся специалистом в своём ведомстве. Ещё в конце 1880-х он разрабатывал программу МВД. Он разбивал думские безумства ничуть не хуже нового министра Внутренних Дел. Он доказывал, что принцип принудительного отчуждения ведёт к разорению: собственник теряет уверенность в себе, «энергия его иссякнет, руки опустятся». «Улучшения положения населения надо искать в других мерах. Его надо искать в улучшении условий землепользования, в правильной и широкой постановке покупки земель Крестьянским банком и в широкой постановке переселенческого дела. Эти предметы составляют заботу министерства» [Н.Г. Королева «Первая русская революция и царизм» М.: Наука, 1982, с.123-124].

Хотя отношение к общине не является самым существенным моментом в правительственной аграрной политике, следует отметить приписываемое ещё к.-д. А.С. Изгоевым отношение А.С. Стишинского к общине как к опоре Самодержавия. Такие, самые поверхностные упрощения, часто повторяются, не внося должной ясности в суть дела.

Ближайшее рассмотрение политической линии А.С. Стишинского показывает, в чём заключалась его ультрареакционность, по выражению советских историков.

А.С. Стишинский

На Особом совещании в феврале 1905 г. при выработке будущей землеустроительной политики, А.С. Стишинский оборонял общину лишь от «насильственных» посягательств, от «искусственного» разрушения, будучи за обеспечение условий естественного развития. Для этого считалось нужным снять лишние принудительные черты общины. Так, единомышленник Стишинского П.П. Семёнов из консервативного меньшинства Особого совещания, ненужной принудительностью называл именно круговую поруку и желал её ликвидации, был за предоставление возможности выхода из общины. А.С. Стишинский подвергал основательной критике общинное землепользование и подворное владение. Лучшей формой владения звал хутора и отруба, видел в них «будущность русского крестьянства». Это грядущее он желал предварительно сознательно подготовить в умах крестьян [М.С. Симонова «Кризис аграрной политики царизма накануне первой российской революции» М.: Наука, 1987, с.194-197].

Следует учитывать, что каждый обсуждавшийся на Особом совещании проект имел серьёзное обоснование и различные степени соотношения последствий. А.С. Стишинский предлагал компромиссные решения, которые бы пошли на пользу как общинникам, так и выходящим на хутора.

Лидер Объединённого дворянства А.С. Стишинский в июле 1905 г. настаивал на системе выборов в Г. Думу по сословной принадлежности, а не по размеру собственности. Пётр Столыпин считал, что сословный принцип устарел и ликвидировал в МВД канцелярию по делам дворянства [С. Беккер «Миф о русском дворянстве. Дворянство и привилегии последнего периода императорской России» М.: НЛО, 2004, с.262-263, 275].

Ещё одним нередким курьёзом является именование Петра Столыпина последним дворянином. Это наименование из статьи Александра Блока, прославившегося многими неуместными характеристиками монархистов, да ещё в пору его услужения большевикам, часто повторяется и даже ставится в заглавия биографических книжек – неизменно поверхностных и популистских.

П.А. Столыпин, хотя и заменил Стишинского в составе правительства, прекрасно понимал, каким крупным значительным политиком тот являлся. 15 марта 1910 г. в Г. Совете, оппонируя Стишинскому, Столыпин именовал его высокоуважаемым и авторитетным знатоком крестьянского дела [П.А. Столыпин «Избранное. Речи. Записки. Письма» М.: РОССПЭН, 2010, с.295].

Борьба между ними шла по принципиальным вопросам, она не была личной и корыстной. В 1911 г. в Г. Совете А.С. Стишинский вопреки большинству правой группы голосовал за введение национальных курий – в пользу проекта Столыпина.

Когда Столыпин увидел, что потерял все опоры в качестве главы правительства: у Монарха, в Совете Министров, Г. Совете, в Г. Думе, в дворянстве, в правомонархическом движении, то предвидел назначение после себя П.Н. Дурново или А.С. Стишинского, ожидая от Императора шага назад от того, что он считал «нормальным», от заигрывания с Г. Думой, от подмены парламентской системой монархическую сословную.

Дурново обладал несравненно большим опытом и куда лучше Столыпина разбирался в государственных делах, как показывает историк, являющийся весьма компетентным биографом обоих министров. Наряду с этим Дурново совершенно не зависел от популярности у публики, не добивался её, как это бывало у Столыпина, в ущерб делу [А.П. Бородин «Пётр Николаевич Дурново. Русский Нострадамус» М.: Алгоритм, 2013, с.279, 290, 292].

То же можно сказать про А.С. Стишинского и, конечно, про И.Л. Горемыкина. В 1906 г., когда Столыпин возглавлял только МВД, никто не говорил о кабинете Горемыкина-Столыпина. Ведущими фигурами звали Горемыкина и Стишинского.

В июле 1914 г. в дневнике Василий Розанов снова соединил эти два имени, не противопоставляя их паре Столыпин-Коковцов, но показывая их явно более ненавистными демократической прессе, мечтающей об их окончательной отставке.

Большевицкий пропагандист Г.Е. Зиновьев в марте 1912 г. в газете «Звезда» уверял своих читателей, что власть в России захватил (!), наряду с Пуришкевичем и Н.Е. Марковым, Стишинский. Зиновьев серьёзно относился к давним заверениям П.А. Столыпина, что он не подаёт в отставку, лишь бы не допустить замещения своей должности Стишинским или Дурново. После смерти Столыпина Зиновьев был уверен в их наступившем преобладающем политическом влиянии [Г.Е. Зиновьев «Сочинения» Л.: Госиздат, 1924, Т.III, с.162, 214, 271].

Однако Стишинский не занял крупных государственных постов. Новым председателем Совета Министров станет Иван Горемыкин, который куда реалистичнее Столыпина смотрел на будущее Империи и роль в ней представительной палаты. В начале июня 1906 г. Горемыкин обличал Г. Думу: это «не палата депутатов, а грязные подонки населения, сплотившиеся в разбойничью шайку». Однако распускать её с момента созыва он не советовал: «надо дать Думе самой похоронить свой престиж в народном сознании и обнаружить своё бессилие» [К.А. Соловьёв «Законодательная и исполнительная власть в России: механизмы взаимодействия (1906-1914)» М.: РОССПЭН, 2011, с.49, 148].

В этих словах И.Л. Горемыкина, а не в комплиментах, какими забалтывал Г. Думу П.А. Столыпин, есть настоящий дальновидный политический реализм, сохраняющий свою силу доныне, когда институт Г. Думы не пользуется никаким авторитетом, слывёт посмешищем с потасовками или пользуется равнодушным безразличием, считается бесполезным и лишним, не может иметь никакого положительного значения для России.

В 2011 г. Арк. Липкин в связи с обнадёживающим состоянием кризиса в РФ напрасно называет, сравнительно с лозунгом национального государства, ещё большим анахронизмом «лозунги современных монархистов». Следует сделать выводы из самого кризиса и из того, что Г. Дума по-прежнему «является одним из самых неуважаемых в российском обществе институтов» [«Пути России». Историзация социального опыта. Т.XVIII. М.: Новое литературное обозрение, 2013, с.218, 276].

Инерциальное сохранение подобных институтов позволительнее считать анахронизмом и пуще того, маразмом. Именно потребность замены отживших институтов делает актуальным монархический принцип, тем более что он один способен дать достойную альтернативу потенциально опасным диктатурам.

Умирание демократии вовсе не связано с особенностями современного криминального режима в РФ. Уже в начале XXI века французский писатель показывает, как идеология покаяния за равноценные по преступлениям колониализм и нацизм фактически привела к уничтожению европейской культуры, сильной национальной политики. Европейцы боязливо отступаются перед исламизмом и даже отказываются «от распространения демократической идеи», в превосходстве которой, равенства, просвещения, гуманизма, автор так уверен [П. Брюкнер «Тирания покаяния» СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2009, с.118].

И напрасно уверен, ибо именно торжество демократии и насильственный революционный разгром монархического устройства и национальных движений в Европе привёл к теперешнему самоуничтожению.

Получившая признание на всех континентах работа британского социолога Колина Крауча также говорит о вымирании не сколько демократической системы, сколько демократической идеи. Левые идеи борьбы за всеобщее равное голосование, добившись своего, провалились, ХХ век свёл на нет левые иллюзии, поскольку то завоёванное право голоса ничего не даёт и никому не нужно: «несмотря на проведение выборов и возможность смены правительств, публичные предвыборные дебаты представляют собой тщательно срежиссированный спектакль, управляемый соперничающими командами профессионалов, которые владеют техниками убеждения, и ограниченный небольшим кругом проблем, отобранных этими командами. Масса граждан играет пассивную, молчаливую, даже апатичную роль, откликаясь лишь на посылаемые им сигналы» [К. Крауч «Постдемократия» М.: ГУ ВШЭ, 2010, с.19-20].

Главной проблемой партийной системы Британии «остаётся политическая апатия». Согласно опросам среди отказавшихся голосовать, 77% считают, что выборы ничего не изменят, 65% не доверяют политикам [А.А. Громыко «Модернизация партийной системы Великобритании» М.: Весь Мир, 2007, с.32-38].

По опросам в феврале 2012 г. среди студентов РГТЭУ (17-23 года) «72,38 % опрошенных заявили, что ни одна из парламентских партий им не близка и не понятна» [С.Н. Бабурин «Новая русская империя» М.: Алгоритм, 2013, с.197].

Явка на голосованиях в РФ близка этим цифрам. «На Западе кризис институтов либеральной демократии принял гротескные формы. В России происходил не менее драматичный процесс» [Б.Ю. Кагарлицкий «Неолиберализм и революция» СПб.: Полиграф, 2013, с.6].

Победа гуманистического демократического атеизма в различные исторические эпохи являлась предвестником гибели цивилизации, потерявшей смысл своего существования и потому более не способной быть.  Наступает несомненная смена этой цивилизации, основанной на самоубийственном революционном атеизме. Символическое отображение этого цивилизационного самоуничтожения отлично выражали не только романы П.Н. Краснова, но и произведения М.П. Арцыбашева, написанные ещё в Российской Империи, где писатель поднялся до редчайшего философского постижения трагических закономерностей победы левой идеологии. То о чём предупреждали обличавшие гуманизм пророки стало явью.

«Уже сейчас стало ясно, что эта реальная гибель Запада произойдёт в форме гибели народов или превращения их в расы», – т.е. в гуманистическом растворении национальностей [Х. Арендт «Скрытая традиция» М.: Текст, 2008, с.38].

Очень информативна книга о состоянии Германии: «взаимосвязь между фертильностью и религиозностью известна давно. В большинстве случаев это объясняется традиционным характером обществ с высокой религиозностью. Секуляризация общества и падение рождаемости являются тогда двумя аспектами одного и того же процесса общественной модернизации» [Т. Саррацин «Германия: самоликвидация» М.: Рид Групп, 2012, с.316].

Модернизацию лучше прямо назвать самоуничтожением. Это цена отказа от религии, монархии и национализма. За всё надо платить: соблазняющая прелесть либерализации по своей сути не может не привести к цивилизационной гибели, при отказе от оснований воздвигнутой культуры, подменой её пустотой свободы.

Аналогичное состояние в РФ не меняется к лучшему давно. Наиболее активно численность населения сокращается «в традиционно русских областях», что позволяет говорить «о процессе вымирания русского населения в Центре и на Северо-Западе страны». Убыль в Сибири, на Севере и Дальнем Востоке ещё страшнее, при стремительном росте народов исламской культуры [«Вера. Этнос. Нация» М.: Культурная революция, 2009, с.341-342].

Обрыв традиции в Германии Х. Арендт относила к 1920-м, а во Франции – к 1940-м. «С политической точки зрения, это был упадок и гибель национального государства».  К объединению человечества через национальное обезличение стремились вожди Соединённых Штатов и творцы Евросоюза, а также идеологи СССР. Лишившись национальных культур, «гражданин мира, живущий под тиранией всемирной империи и говорящий и думающий на каком-то приукрашенном эсперанто, был бы не меньшим чудовищем, чем гермафродит» [Х. Арендт «Люди в тёмные времена» М.: Московская школа политических исследований, 2003, с.105, 260-261].

В одной из работ, обобщающих основы современного общественного устройства, смело говорится о том очевидном, чего не хотят признавать лица, предпочитающие возвышающий самообман. «Мощной мировой силой является исламский фундаментализм. Он энергичен, агрессивен» ввиду значительной идейности, жёсткой ритуальности, массы «запретов и ограничений», которые дают побуждение к действию, активную мощь. Отказ от религиозных принципов во имя вседозволенности, на которой построена глобалистская гуманистическая идеология, означает «понижение рождаемости белой цивилизации», «понижение энергетики. Закат, упадок, разложение, гибель» [М. Веллер «Всё о жизни» М.: АСТ, 2009, с.314, 318-319].

Эта гибель обрекает на смерть и демократию.

Цивилизационную смерть ускорит энергетический кризис, невозможность поддерживать на прежнем уровне безумные потребительские нормы, привычка и пристрастие к которым становится угрозой для человечества. Длительное использование альтернативных источников энергии доказало невозможность сохранения за их счёт всех достижений прогресса. Способных спасти цивилизацию заменителей нефти и газа не существует. «Углеводородный голод – это то, что толкает мир к глобальному конфликту». «Сильные государства вновь стали заниматься колонизацией слабых» [Н. Рыжков «Мир и энергетические ресурсы» // «Свободная мысль», 2015, №5, с.23-25].

В этой точке сходятся аналитики с самыми разными личными убеждениями. С. Хантингтон считает, что западная культура гибнет, а США не имеют потенциала для обеспечения победы глобализма. Исламизм непобедим, т.к. не имеет центра, который можно сокрушить. Прежде «США нуждались в Советском Союзе, чтобы поддерживать биполярный порядок». Концепцию С. Хантингтона дополняет теория грядущей анархии Р. Каплана, который «обращает внимание на эрозию государственной власти во многих уголках мира», «растущий дефицит ресурсов». Эти проблемы нерешаемы, а процессы – неуправляемы [М. Калдор «Новые и старые войны. Организованное насилие в глобальную эпоху» М.: Институт Гайдара, 2015, с.359-367].

В серьёзном издании фонда «Либеральная миссия» можно прочесть про «масштабы существующего в Европе демократического деспотизма». «Европейский союз – крайняя форма того демократического деспотизма, которого опасался Токвилль». «Вопросы политики ЕС практически не фигурируют на национальных выборах». Мажоритарная демократия ведёт к уязвимости либеральных прав, они «в большинстве западных демократий сейчас подвергаются нападкам» – «их атакуют поборники политкорректности, желающие ограничить свободу слова и мысли». Людей заставляют в принудительном порядке думать и действовать определённым образом. «Вторая угроза либерализму исходит от религиозных экстремистов». Набирают силу не только исламисты в Европе. «В США религиозные экстремисты уже стали значительной политической силой» [Д. Мюллер «Разум, религия, демократия» М.: Мысль, 2015, с.37-38, 514-515].

Соответственно с этим, исследователи помимо процесса глобализации замечают ответную реакцию: «культуры делают решительные шаги, чтобы самоопределиться». Помимо активной исламизации «культура активно христианизируется», наблюдается «преодоление секуляризма». «Бунт культур вспыхнет через десекуляризацию и возврат к религиозности» [А. Панко «Бунт культур» // «Диалог культур: социальные, политические и ценностные аспекты» М.: Канон +, 2015].

Крах прогресса стал настолько общепризнанным, что о нём начинают писать как о банальности: «сегодня многие прогнозируют возврат к феодализму – больших интеллектуальных усилий для этого не требуется. Кого-то это даже устраивает». Государство «явно предпочтёт возвращение к своим истокам» [О.В. Григорьев «Эпоха роста. Лекции по неокономике. Расцвет и упадок мировой экономической системы» М.: Карьера-Пресс, 2014, с.427-428].

Понятно, что ожидается не реставрационное повторение ушедшего, а вариация с влияниями новых эпох, и только при самых оптимистичных расчётах можно надеяться на сохранение государственности прежнего типа. Единственное, что говорит в пользу этого – тот самый контрподъём религиозности, чьё влияние труднопросчитываемо. Вся интрига в том, будет ли он способен противостоять грядущей анархии.

Полная управляемость демократических выборов олигархическими силами возникала везде, иначе выборы вели государства к разброду, хаосу и гражданской войне. Отличие лишь в том, что в начале ХХ века левые ещё могли обманывать привлекательностью народовластия, а теперь, когда демократия везде победила путём революционного или оккупационного насилия, великая ложь стала всем ясна.

Но изначально такие монархисты как И.Л. Горемыкин, единомышленник К.П. Победоносцева и Государя Императора Николая II, отстаивали гораздо более верные, перспективные и актуальные даже спустя столетие идеи, нежели их недальновидные оппоненты.

Самодержавная система действовала несравненно эффективнее Г. Думы. «После создания законодательного представительства, некоторые проекты, направленные на развитие образования и общественного участия в нём, поддержанные Царём, тормозились именно думской оппозицией. Характерно, также, что многие правовые акты, принятые как «законы» через Государственную Думу являются шагом назад в отношении развития государственно-общественного управления по сравнению с правовыми актами являющимися «указами»» [Д.Л. Сапрыкин «Образовательный потенциал Российской Империи» М.: ИИЕТ РАН, 2009, с.114].

Великолепная монография Д.Л. Сапрыкина демонстрирует подлинные достоинства Самодержавия и уничтожает популярные попытки приписать грандиозные достижения Империи в области образования П.А. Столыпину или Г. Думе.

Опыт всех стран показывал уже в начале ХХ века, что при парламентах «неизменно господствуют подкуп, насилие и произвол» партий – в «ущерб населению» [А.С. Вязигин «Манифест созидательного национализма» М.: Институт русской цивилизации, 2008, с.310].

Суждения монархистов по данному вопросу оказываются убедительными, т.к. о том говорит вся политическая история. В 1920-е падение монархических режимов ознаменовалось таким наблюдением крупного итальянского социолога: «современные парламенты становятся эффективным инструментом демагогической плутократии. Сначала на выборах, затем в ходе принятия решений они представляют широкое поле деятельности для людей, богато одаренных инстинктом комбинирования» [В. Парето «Трансформация демократии» М.: Территория будущего, 2011, с.60].

Либеральный писатель Марк Алданов всю эту историю хорошо знал: «сошлюсь однако на некоторые учёные труды, специально посвящённые вопросу о косвенных денежных влияниях на политических деятелей и в демократических, и в тоталитарных странах. Продажность? О, нет! Гораздо благозвучнее: «Косвенные денежные влияния». С этими косвенными влияниями в западной Европе должны были считаться и лично-честные неподкупные люди» [«Новый журнал» (Нью-Йорк), 1943, №5, с.341].

В его некрологе вздор, конечно, будто Милюков отличался от всех остальных демократов свободою от таких влияний. Продажность партии к.-д. била рекорды. Специфический этнический состав спонсоров партии отмечали не одни черносотенцы и октябристы, но и лидер меньшевиков Мартов: «еврейский и армянский торгово-промышленный капитал почти целиком на стороне к.-д. партии» [«Отклики» СПб.: Я. Левенштейн, 1907, Сб.2, с.12].

Воззрения Ивана Горемыкина на Г. Думу разделяли многие последовательные монархисты. Достойный представитель Дома Романовых, поэт Константин, президент Императорской Академии наук и начальник военно-учебных заведений, в 1906 г. писал о пустозвонных речах пренебрегающих делом «якобы представителей народа». Однако «Думу лучше не трогать и дать ей самой провалиться в общественном мнении» [«Дневник Великого Князя Константина Константиновича. 1911-1915» М.: ПРОЗАиК, 2013, с.28].

Иван Горемыкин с его заслуженным пренебрежением к сборищу депутатов, в апреле 1906 г. был вызван Царём сменить С.Ю. Витте, чей курс на умиротворение страны себя не оправдал, и который собирался зайти слишком далеко в поддержке требований 1-й Г. Думы. Её, собиравшуюся прямо-таки подчинить себе правительство и Монарха, следовало крепко осадить. По сути, в первые же месяцы существования Думы 1-го созыва под присмотром Горемыкина она успела себя дискредитировать. Преступный Выборгский призыв распущенной Думы ни к чему не привёл.

Священник Таврической епархии называл распущенную И.Л. Горемыкиным 1-ю Г. Думу «посмешищем от моря до моря». «Да и как не стать посмешищем. Они говорят: царя не надо, т.е. самодержавного царя, собственности не надо, землю надо отобрать у помещиков и трудолюбивых крестьян и разделить между всеми. Говорят, что так будет легче жить. Нет, не будет» [П.Н. Зырянов «Православная церковь в борьбе с революцией 1905-1907 гг.» М.: Наука, 1984, с.156].

Столыпин безуспешно пытался остановить раскатывающийся по России смех. 28 июля 1911 г. он писал бывшему министру Извольскому: «нельзя осмеивать наши представительные учреждения. Как они ни плохи, но под влиянием их Россия в пять лет изменилась в корне и, когда придёт час, встретит врага сознательно» [П.А. Столыпин «Избранное. Речи. Записки. Письма» М.: РОССПЭН, 2010, с.430].

Это «нельзя осмеивать» после распубликования принялись с упоением цитировать историки (В.А. Демин, Ф.А. Гайда на конференции 28-30 сентября 2011 г.), вопреки тому, что прогноз в самый момент записи был и оказался в итоге сущим вздором.

История Великой войны 1914 г. и Февральского переворота полностью опровергла взгляды Столыпина: Г. Дума стала центром источения разрушающих страну демократических и конспирологических иллюзий. Коренное изменение России, как уже отмечалось на примере биографов-популистов, выдумано для пропаганды парламентаризма и реформаторской сверхгениальности, в чём Столыпин имел личный интерес.

Опасность вымышленных заговоров продолжает угрожать истории Империи, ими всякий раз заслоняют обстоятельства, невыгодные демократической идеологии. Напропалую фантазируя, будто у какой-то высшей камарильи существовал конфликтный сценарий стравить черносотенцев и либералов для укрепления своей власти в новой парламентской системе, автор одной бестолковой докторской диссертации не назвал ни одной фамилии авторов и проводников сочинённого заговора, ни одного свидетельства, игнорируя планы и программы И.Л. Горемыкина и других крупнейших русских политиков, ссылаясь лишь на собственное впечатление. Заканчивается данное предположение заявлением без каких-либо оговорок: так было положено начало агонии монархического режима [Г.А. Ивакин «Черносотенство в политической системе Российской империи начала ХХ века. Диссертация д.и.н.» М.: РАНХиГС, 2014, с.297-298].

Со стороны либеральных этнополитологов пригодные только для публицистических агиток фантастические страшилки о носителях альтернативных идей по-прежнему раздаются: будто Имперский национализм начала ХХ века для России «реально является основным орудием её разрушения» [Э.А. Паин «Распутица. Полемические размышления о предопределённости пути России» М.: РОССПЭН, 2009, с.174].

Нежелание признавать реальные причины падения Монархии приводит к подмене настоящих научных объяснений революции такого рода вымыслами. Доказать их никто и не пытается, за невозможностью.

Для задуманного в 1906 г. полноценного уничтожения престижа Г. Думы нужен был иной глава правительства, не такой как И.Л. Горемыкин, ведь провал думской системы могли списать на его упрямство. А.С. Стишинский и П.Н. Дурново, также способные закончить разгром революции, не годились по той же причине.

Жена профессора из партии к.-д. в дневнике посылала Столыпина ко всем чертям и злорадствовала над ним при каждом удобном случае. Однако списать провал Думы исключительно на правительство стало невозможно. 6 мая 1907 г.: «кругом бранят Государственную думу, что она только разговаривает». Обывателю казалось: 1-я Дума только кричала, 2-я скандалит и ссорится. Дума попала в трясину [«Революция 1905-1907 гг. глазами кадетов (Из дневников Е.Я. Кизеветтер)» // «Российский Архив», 1994, Вып. V, с.405, 413-414].

В случае с П.А. Столыпиным, также умевшим давить мятежи, но ещё и прибывающим в иллюзии насчёт возможности создать работоспособную Г. Думу и стремящимся вплотную, постоянно с ней сотрудничать, невежественное бессилие депутатов любого созыва явилось перед всей страной несомненным фактом, вопреки всем громким речам Столыпина, вопреки либеральной пропаганде и конституционной мифологии.

Участие лидеров Г. Думы в заговоре против Императора, разрушительная активность их в революции, создание ими Гражданской войны показало всю зловредность парламентского принципа. Атаман Краснов по заслугам выгнал М.В. Родзянко из Всевеликого Войска Донского в 1918 г.

Такой осведомлённый автор, как глава канцелярии Г. Думы, в дневнике описал в должном объёме самодурство председателя Думы М.В. Родзянко, требующего не полагающегося ему отдания чести от городовых и выставлявшего себя на посмешище объявлением себя второй особой в Империи. «С Родзянко приходится туго – неумён и необразован». Предыдущий председатель Г. Думы А.И. Гучков целыми днями забрасывал П.А. Столыпина своими записками («совестно даже перед курьерами»), «проявляет на каждом шагу свою бестактность, ввиду чего впадает в очень неприятные положения». При Гучкове, спевшимся со Столыпиным и потерявшем всякое влияние на Государя, «разнузданность нравов и языка в Государственной думе с трибуны и с мест в настоящее время не знает пределов. Систематически проявляется неуважение как к самому учреждению, так и по отношению друг к другу. Государственная дума входит в поговорку, когда поднимается беспорядок или шум начинают, в обществе и на улице говорят: здесь не Государственная дума, я вам не член Думы» [Я.В. Глинка «Одиннадцать лет в Государственной думе. 1906-1917» М.: НЛО, 2001, с.71-73, 93-94].

Ничего русского или обусловленного неразвитостью нововведённых учреждений в этом явлении нет. Всё как в предмете подражания и восхищения, где также приходится привыкать к «диким выкрикам оппозиционеров». Британский премьер-министр Энтони Блэр, как пишет глава его администрации, носил специальные очки, благодаря которым имел удовольствие не видеть «кривящихся физиономий членов Парламента». Доходит до того, что в мае 2004 г. народные избранники, срывая заседания в эталоне парламентской демократической культуры, бросали наполненные химическим порошком презервативы [Д. Пауэлл «Новый Макиавелли» М.: АСТ, 2013, с.233-234].

Другой сотрудник канцелярии Г Думы и секретарь её председателя М.В. Родзянко, Г.А. Алексеев, когда началась война, 25 июля 1914 г. писал: «если только среди военачальников есть похожие на Родзянко, то наше поражение обеспечено. Хочу надеяться, что Родзянки являются единицами. Нельзя запомнить всех глупостей и пошлостей, которые Родзянко отпускает» [«Представительные учреждения Российской Империи в 1906-1917 гг. Материалы перлюстрации Департамента полиции» М.: РОССПЭН, 2014, с.410].

Всё так и осталось до революции. Великий Князь Андрей Владимирович 1 марта 1917 г. писал: «от самой Думы решительно никто не ожидал и не ожидает реальной пользы», «страна не может прислушиваться к таким ничтожным речам». «Вместо дела – слова и слова ничтожные, лживые, с потугами на эффект, по пустые, бессодержательные и глубоко непатриотичные» [А.В. Романов «Военный дневник» М.: Издательство имени Сабашниковых, 2008, с.237].

Один из лидеров февральского переворота не преувеличивает, когда пишет в полном согласии с монархистами: «Г. Дума решительно никакой поддержкой в стране не пользовалась. Правительство могло её распускать сколько угодно и в стране не раздавалось и тени протеста» [А.А. Бубликов «Русская революция» Нью-Йорк, 1918, с.11].

В 1917 г. исчезновения Г. Думы никто не заметил. Она никому не была нужна, кроме адвокатов и профессоров, желавших, чтобы их театрализованному говору внимала вся страна.

Осуществлённое согласно желанию И.Л. Горемыкина постепенное уничтожение престижа Г. Думы снимало потребность в непременном сохранении П.А. Столыпина во главе правительства и делало закономерным возвращение к власти Ивана Горемыкина, самого выдающегося политического деятеля Царствования Николая II.

Апрель-ноябрь 2015 г.