«Власть и общественность» Ф.А. Гайды (2016). Проблемы понимания Империи.

Фёдор Гайда представил читающей публике внушительное произведение, именуемое «Власть и общественность в России: диалог о пути политического развития (1910-1917)» М.: Русский фонд содействия образованию и науке», 2016. – 604 c. – 500 экз.

Для коммерческой развлекательной литературы на исторические темы довольно обычно несоответствие между заглавием и основным содержанием, но в данном случае наблюдаемое расхождение вызвано искренним убеждением автора, что он описывает именно такой диалог. В этом приходится усомниться, т.к. Ф.А. Гайда излагает очередную историю Государственной Думы, поставленной в центр обозрения, а вокруг неё крутятся министры, временами ведя с нею переговоры, и обозреватели в прессе.

Скорее книгу следовало назвать, как часто делалось в СССР – «Царизм и третьеюньская система», а то и «Разложение третьеиюньской системы». Действительно, Ф.А. Гайда не скрывает своей преемственности с советскими историками из числа противников А.Я. Авреха, а их родословную не без оснований выводит из концепций П.Н. Милюкова. С самого начала Ф.А. Гайда демонстративно отвергает правоэмигрантскую историографическую линию С.С. Ольденбурга, С.П. Мельгунова, Г.М. Каткова и их последователей. Обоснование отказа от всех наработок этой линии умещается в единственном предложении: «данное направление в основном развивалось в конспирологическом ключе, что резко сужало горизонты её методологии и тематики» (с.10).

Звучит это безосновательно и несправедливо, поскольку С.П. Мельгунов после выхода книги «На путях» в 1931 г. бросил развивать тему заговоров перед революцией и в подготовленной за следующие 20 лет «Легенде о сепаратном мире» занимался разоблачением неверных общественных представлений перед революцией, а в «Мартовских днях» выступал против конспирологических построений И.П. Якобия, указывая на его слабые места, но умалчивая о наиболее сильных ввиду невозможности найти им опровержения при отсутствии на то время новых подтверждений.

Непризнание значения правоэмигрантских исследований обусловлено отнюдь не их сосредоточенностью на заговорах, а скорее тем, что они подвергают всестороннему критическому разбору леволиберальную и марксистскую политическую мифологию. П.Н. Милюков был одним из самых влиятельных популяризаторов ошибочных или заведомо ложных определений, тиражируемых для дискредитации монархического строя, повышения собственной популярности, создания видимости своей политической востребованности. В эмиграции недостатки Милюкова усугубились соглашательскими заимствованиями из советской литературы.

Сергей Мельгунов сделал для понимания истории революционной эпохи несравненно более чем Павел Милюков, чей вклад по большому счёту отрицательный и дезинформирующий. Мельгунов столь же последовательно изгонял Милюкова и советских историков за пределы науки, как Гайда выталкивает одного-единственного Авреха. В каждой из написанных им книг Мельгунов опережал развитие советской “науки” на десятилетия вперёд, относительно существования масонской организации, ложной легенды об измене в окружении Царя, хода свержения Временного правительства, правления Белых в Сибири.

Выказывая собственное неуместное преувеличение темы заговоров, сузившее его «горизонты», Ф.А. Гайда не видит, что основной задачей С.П. Мельгунова являлось разоблачение наиболее популярных и неверных представлений.

В частности, о мемуаристе и авторе дневника с типичными обывательскими вымыслами о политике Мельгунов считает нужным сказать: «записи Минцлова почти всегда имеют ту отрицательную черту, что между политическим фольклором, дошедшим до автора через третьи руки, и действительностью не проводится грани» [С.П. Мельгунов «На путях к дворцовому перевороту» М.: Айрис-пресс, 2007, с.195].

Ф.А. Гайда, в отличие от “конспиролога” Сергея Мельгунова, не видит важнейшей проблемы недостоверности преобладающего числа записей современников, касающихся высокой политики, и потому весьма часто становится популяризатором бесполезного фольклора, свидетельствующего в основном о непонимании действительности источником.

Одну первенствующую проблему наряду с С.П. Мельгуновым видел С.С. Ольденбург, основным выводом работы которого являлось различие между сформированными в целях политической борьбы боевыми лозунгами и фактами постоянно меняющейся жизни: «Россия становилась иной. В политических речах ещё пестрели слова «реакция», «застой», «паралич государственного организма». Но факты, противоречащие этим фразам, становились слишком красноречивыми» [С.С. Ольденбург «Царствование Николая II» М.: АСТ, 2003, с.581].

Самоупоённое последовательное развитие фольклорной милюковской концепции падения Монархии без учёта альтернативных взглядов заперло автора «Власти и общественности» в терминологической клетке третьеиюньской системы. Само это выражение взято современным учёным из социал-демократической публицистики, работ Мартова и Ленина, – как уважительно титулует Ф.А. Гайда, их термин стал «достоянием историографии» (с.25).

Вот так, шаг за шагом историк пошёл по натоптанным революционными идеологами дорожкам, хорошо утрамбованным послушными воспитанниками, вскормленными политической пропагандой их последователей. Смотря на их следы, Ф.А. Гайда не предаётся размышлениям о том, какую дорогу правильнее выбрать, через что полагается ступать, не важнее ли найти менее хоженый путь. Эта самоуверенность или, напротив, безынициативная комформность, приведёт к тем многочисленным ошибочным или спорным утверждениям, какие следует отметить в книге «Власть и общественность».

Что не так с названием. Ф.А. Гайда даёт пояснения, как и те что относились к С.П. Мельгунову, не лучшим образом характеризующие его научные методы: «под общественностью понимается освободительная и консервативная цензовая образованная общественность [!], представленная в законодательных палатах [!] и всероссийских организациях местного самоуправления [!] (земские съезды, Земгор), а также печатью и политическими партиями» (с.23).

Заявление, что под общественностью следует понимать общественность, очень помогло Ф.А. Гайде создать искажённое и прямо ложное теоретическое противопоставление правительственной власти – законодательной власти под именем общественности. По уму, книгу следовало назвать: «Власть и власть», т.е. «Исполнительная и законодательная власти, самоуправление, партии и печать». Общественности как таковой почти не задето, в чём признаётся автор, когда пишет что не занимается в этом исследовании неполитическими общественными организациями.

Таким образом, о взаимоотношениях между общественностью и властью интересующиеся скорее узнают из книги Джозефа Брэдли «Общественные организации в царской России: наука, патриотизм и гражданское общество» М.: Новый хронограф, 2012. Ф.А. Гайда этой работой не пользуется, т.к. там описаны не претензии партийных деятелей на власть, а то чем действительно в состоянии с пользой заниматься вне государственной службы в Вольно-экономическом обществе, Географическом, Техническом, Историческом, Окраинном, Добровольного флота, Сельского хозяйства, Сострадания к животным, Красного креста, в самых многочисленных благотворительных обществах.

Диалог с общественностью, являющийся предметом изучения Ф.А. Гайды, в действительности оказывается очередной историей взаимоотношений Совета Министров с Г. Думой, каких прежде хватало в СССР и РФ с бесконечными повторениями одних и тех же банальностей о бонапартистском лавировании между дворянством и буржуазией – такое лавирование новаторски зовётся у Ф.А. Гайды диалогом для пущего отличия от советского сленга при минимальной фактической разнице. Марксистское деление господствующих и конкурирующих классов, как уже давно принято в РФ, заменяется рассмотрением консервативных и либеральных группировок, пытающихся влиять на направление политики правительства.

Затруднительно говорить о диалоге с печатью, которая, подобно правительственным распоряжением, однонаправленна и потому недаром зовётся четвёртой властью. Мы вернулись к схеме «власть и власть» и остаёмся в ней же, когда говорим о земстве, т.к. местное самоуправление является такой же частью монархической политической системы, как министерства, Г. Совет, Г. Дума – всё это структуры власти.

В 1899 г. К.П. Победоносцев писал Государю, что в Империи общественность (общество) есть смесь лиц, относящихся к интеллигенции, чиновникам и обывателям [«Письма Победоносцева Александру III» М.: Новая Москва, 1926, Т.II, с.319].

Социологически чиновников и депутатов можно отнести к одному обществу с обывателями, но политически это будет неверно, а нас интересует разделение по признаку принадлежности к власти для рассмотрения искомого диалога. Исследование диалога требуется для выявления деспотической самоизолированности власти, действующей посредством приказов, или же обнаружения внимания власти к подданным, наличия между ними удовлетворительного контакта и взаимодействия.

Неуместное определение общественности обусловлено влиянием советских и леволиберальных историографических традиций, в свою очередь сформированных политической борьбой левых партий с монархической политикой. Эти левые идеологи без всяких на то оснований объявляли, что они – общественность, требуя себе как можно большей доли власти – в полном несоответствии с их собственным противопоставлением власти и общественности и исключением из неё государственных служащих.

Низшее положение во властной иерархии не отменяет самого принципа принадлежности к власти Г. Думы, городских дум и земств. Разъясняющая это существенное обстоятельство «Власть Всероссийского Императора» П.Е. Казанского значится в списке литературы Ф.А. Гайды, но полностью им проигнорирована.

Другой крупный историк, занимающийся этой темой, К.А. Соловьёв в 2011 г. выпустил книгу, без лишних шпионских игр названную «Законодательная и исполнительная власть в России. Механизмы взаимодействия (1906-1914)». За точностью названия открывается и точность описания. Историк указывает на невозможность точного разделения законодательной и исполнительной власти, т.к. правительство несомненно также является законодателем, а Г. Дума вмешивается в административные вопросы. Не только факт несомненной принадлежности Думы к властным структурам, но и поведение депутатов в стенах Таврического дворца, всё в совокупности позволяет историкам говорить о недопустимости отнесения Г. Думы к общественности и даже о невыполнении ею представительских функций.

Последнее можно оспаривать лишь с теоретической точки зрения, в действительности депутаты представляли не население, а свои политические идеи. Постановка проблемы фактического представительства много говорит о способности историков схватывать самое существенное в политических процессах и не поддаваться опасности счесть часто повторяемое за существующее.

К.А. Соловьёв считает важным представить взгляды, опровергающие Милюкова: Н.Е. Марков и Г.А. Шечков прямо утверждали, что всех депутатов от партий нельзя считать представителями народа, и нет никаких причин, по которым мнение правых монархистов о строе Империи имело меньшее значение, чем мнение П.Н. Милюкова. Но в труде Ф.А. Гайды количество упоминаний Милюкова зашкаливает за пределы необходимого, близко не сравнимо с упоминаниями Н.Е. Маркова или Г.Г. Замысловского. Идеологический перекос Ф.А. Гайды, возникший под влиянием Милюкова, приводит к повторению недостатков взятого образца: Милюкова обвиняли в написании собственной биографии вместо объективной истории. Ф.А. Гайда подчиняет повествование идеям Милюкова, что ничуть не лучше.

Ф.А. Гайда, выступив на чужом поле, оказался не в состоянии конкурировать с К.А. Соловьёвым и в чистую проигрывает терминологическую схватку за термины власти и общественности, не вступив в неё. А неточные определения неизбежно влекут неверные рассуждения.

Ф.А. Гайда при его количественно впечатляющей работе с источниками мог написать независимый от левой политической мифологии беспримерный труд, представив как следует взаимоотношения власти и общественности – не разных уровней власти между собой, а взаимосвязи между государственными служащими со всеми кто стоит вне аппарата власти, помимо крупнейших организаций, какие уже представил Ф. Брэдли, а также И.С. Розенталь в книге «И вот общественное мненье!» Клубы в истории российской общественности. Конец ХVIII – начало ХХ вв. М.: Новый хронограф, 2007.

Важно показать не только официальные, но и неформальные связи сановников и депутатов с общественностью. Чем более сложен для исполнения такой замысел, тем он более значим.

Сюжеты, поднятые Ф.А. Гайдой, разрабатывались всеми историками, освещавшими работу Г. Думы и политических партий, а это не самые заброшенные темы. Фёдор Гайда поставил задачу дать наиболее полное представление о предмете, сравнительно с другими историками, но сам предмет исследования едва ли заслуживает выдвижения на первый план, т.к. он не приближает к пониманию Империи.

Пресловутый диалог о путях политического развития в действительности не входит в обязанности ни земств, ни законодательных палат. Г. Дума обязана заниматься разработкой, рассмотрением и принятием законов. Ежели вместо того депутаты начинают вести какой-то диалог о путях, то они саботируют свои непосредственные обязанности, что часто происходило в действительности и что заслуживает чаще всего отрицательной оценки популистского дилетантизма подобного “диалога”.

Согласно положению о Государственной Думе, её ведению надлежали:

«а) предметы, требующие издания законов и штатов, а также их изменения, дополнения, приостановления действия и отмены;

б) Государственная Роспись доходов и расходов вместе с финансовыми сметами Министерств и Главных Управлений, равно как денежные из казны ассигнования, Росписью не предусмотренные, — на основании установленных правил;

в) отчёт Государственного Контроля по исполнению Государственной Росписи;

г) дела об отчуждении части государственных доходов или имуществ, требующем Высочайшего соизволения;

д) дела о постройке железных дорог непосредственным распоряжением казны и за её счет;

е) дела об учреждении компаний на акциях, когда при сём испрашиваются изъятия из действующих законов;

ж) дела, вносимые на рассмотрение Думы по особым Высочайшим повелениям.

Государственная Дума может возбуждать предположения об отмене или изменений действующих и издании новых законов, за исключением Основных Государственных Законов.

Государственная Дума может обращаться к Министрам и Главноуправляющим отдельными частями, подчинённым по закону Правительствующему Сенату, с запросами по поводу таких, последовавших с их стороны или подведомственных им лиц, и установлений, действий, кои представляются незакономерными»

Никакой диалог о путях политического развития между Советом Министров и Государственной Думой вестись, следовательно, не должен и не может. Запросы делаются о каких-то частных происшествиях и обстоятельствах, но никак не о “путях” Империи. Согласование законопроектов с участием Г. Думы в той же степени может считаться диалогом о направлениях политики, как деловая переписка между министрами и любыми чиновниками, в которой происходит согласование различных взглядов и предположений.

Назвать “диалогом” пункты по разработке законов некорректно, такое определение не будет отражать созидательного принципа работы Г. Думы, несмотря на то что Ф.А. Гайда вообразил неофициальные торги министров с лидерами партий смыслом существования Г. Думы и поставил в зависимость от хода развития “диалога”, т.е. от хода закулисных договорённостей депутатов с министрами, участь всей Империи.

Такое преувеличение значения депутатских договорённостей с правительством со стороны историка – прямое повторением им партийной публицистики начала ХХ века. “Диалог” обычно оказывался информационным штурмом власти со стороны сторонников либеральных доктрин, добивавшихся установления формально народовластия, а по факту – своей партийной власти одной или нескольких партий.

Ф.А. Гайда без лишних раздумий повторяет устоявшиеся ошибочные характеристики родом из демагогической публицистики, без учёта вектора её политизации и присущих ей искажений.

Автор «Власти и общественности» даёт такое ключевое определение, формирующее всё дальнейшее повествование: «третьеиюньской системе предаётся тот смысл, который в неё вкладывал её автор Столыпин: это система политического взаимодействия власти с цензовой общественностью с целью преодоления и предотвращения революционного сценария», «перед ней также формулировались задачи повышения обороноспособности и международной экономической конкурентоспособности» (с.24).

Формулировка ни в коем случае не может считаться верной, поскольку, системой 3 июня может называться исключительно система выборов в Г. Думу по новому закону. Основополагающее определение Ф.А. Гайды оказывается вопиющей нелепостью, т.к. Столыпин не мог быть автором системы взаимодействия с цензовой общественностью – если называть выборы депутатов взаимодействием с властью (что до невозможной неуместности коряво), то выборы, а, следовательно, и взаимодействие были установлены в положении о выборах 1-й Г. Думы 11 декабря 1905 г., к которой Столыпин не имел никакого касательства.

А ещё точнее, положение о выборах в Г. Думу было утверждено Императором 6 августа 1905 г. Манифест 17 октября лишь привлекал к участию дополнительные «классы населения».

Спору нет, учреждение Г. Думы являлось актом против революции, но необходимо ставить на первый план не взаимодействие власти с общественностью, какое весьма слабо проявляется при выборе депутатов и в дальнейшем при работе Г. Думы. Учреждение Г. Думы необходимо рассматривать в рамках идейной политической борьбы между идеей полновластной наследственной монархии, управляющейся на основе религиозной этики наряду с принципом профессионализма, и противостоящей ей идеей народоправства – власти, делегированной большинством голосов при либеральном плюралистическом конкурентном многообразии партий.

Во всеподданнейшем докладе, одобренном 17 октября, С.Ю. Витте писал, что современное волнение коренится «в нарушении равновесия между идейными устремлениями русского мыслящего общества и внешними формами его жизни. Россия переросла формы существующего строя. Она стремится к строю правовому на основе гражданской свободы» [«Законодательные акты переходного времени. 1904-1908» М.: ГПИБ, 2010, с.137].

Учреждение Г. Думы имело целью, учитывая это идейное направление, присоединить к существующей самодержавной системе новое учреждение, избираемое на основе чужеродного ей правила количественного голосования, но сохранить господствующие монархические принципы. Согласно замыслу создателей этой системы, а к числу их П.А. Столыпин не относится, Г. Дума обязана явить разницу между учреждениями, строго соответствующими принципам монархического профессионализма, и учреждениями, собранными подачей голосов. Преимущества существующего в Империи порядка по мысли монархистов следовало доказывать на деле, а не на словах.

Противники монархистов уверяли, что несовершенства Империи коренятся не в гуманизме, т.е. присущих всем людям качествах, а в недемократичности, как они её понимают, в стеснении благих человеческих возможностей в их совокупности. Не заражённые их пропагандой наиболее вдумчивые монархисты считали средством одоления зол гуманизма в политике путь воспитания и выработки лучших качеств, обретение которых, а не голосов сторонников, является основанием для занятия ответственных должностей.

В силу умножения стараний заинтересованных сил враждебная монархическим принципам пропаганда достигла определённых успехов и стала угрожать поступательному развитию Империи. Решение о введении Г. Думы следует рассматривать как вынужденный политический эксперимент, призванный опровергнуть популистскую пропаганду, являющуюся оружием борьбы за власть нескольких партий.

П.А. Столыпин не создавал этой обновлённой системы и даже не понимал целей её создателей. Облечённый ими властью, он являлся временной фигурой, чьё нахождение во главе правительства требовалось для чистоты и убедительности затеянного витринного сопоставления политических учреждений.

Представление Столыпина уникальной и незаменимой фигурой, без которой вся Империя не могла существовать, является вариацией той же демократической пропаганды, добивавшейся учреждения Г. Думы в своих целях и, само собой, не признававшей монархические устремления, чаще всего даже не подозревающей об их существовании.

Такое неведение нетерпимо у историков, претендующих на научные методы работы. В статье «Смерть Столыпина. Кому нужны вымышленные заговоры» мне уже пришлось писать об опасных проблемах непонимания действительной роли П.А. Столыпина и принципов устройства Российской Империи, о невнимании к наиболее достойным представителям её политической элиты, которое ведёт к неверным оценкам всей монархической системы.

Не повторяя прямо наиболее одиозные вымыслы о значении П.А. Столыпина но и не опровергая их, Ф.А. Гайда в целом держится демократического политического мифа о сути третьеиюньской системы. Наряду с неверным определением системы Ф.А. Гайда пристёгивает к ней лишние задачи обороны и экономики. Они опять-таки не имеют отношения к порядку выбора депутатов – системе, установленной 3 июня. Отличий от положения до данного числа – нет.

Относительно самого закона 3 июня 1907 г., П.А. Столыпин не может считаться его автором, т.к. имеет к нему опосредованное отношение – как и ко всем законам, которые называют его именем, и даже к речам, им произнесённым.

Поручение разработать изменение избирательного закона, составленного при С.Ю. Витте, задал С.Е. Крыжановскому И.Л. Горемыкин в начале мая 1906 г. Этот проект перешёл к П.А. Столыпину, когда он возглавил Совет Министров и снова был пущен в разработку согласно желанию Императора. «Руководствуясь составленным для И.Л. Горемыкина проектом я составил три варианта изменений». В начале мая 1907 г. на Совете Министров, опять с участием И.Л. Горемыкина, несмотря на то что он больше не входил в правительство, эти проекты были рассмотрены и переданы на выбор Императора [С.Е. Крыжановский «Воспоминания» СПб.: РНБ, 2009, с.97-110].

А.А. Киреев в дневнике 8 июня 1907 г. записывал, что новый закон составили И.Л. Горемыкин, А.Г. Булыгин, И.Г. Щегловитов и А.С. Ермолов – что согласуется с рассказом С.Е. Крыжановского о роли приглашённых нескольких бывших министров, не названных им по имени, кроме бывшего председателя Совета Министров в первенствующей роли.

Закон о выборах 3 июня не создавал новой системы, лишь корректируя уже учреждённую. Куда больше оснований говорить о системе 23 апреля 1906 г. – об Основных Законах, подготовленных И.Л. Горемыкиным, с обрисовкой функций Совета Министров, Сената, Г. Совета и Г. Думы.

Когда С.Е. Крыжановского обвиняли в так называемом государственном перевороте 3 июня, тот отвечал: «я не вижу всё-таки разницы между Думой 1907 года и той, которая была в 1905 году», «основы приблизительно те же самые». В записях Крыжановского говорится об основной идее учреждения Г. Думы, какую планировал ещё Плеве: критикующих правительство общественных деятелей следует «снять с воза и поставить в упряжку, пусть попробуют сами везти, а чиновников посадить с кнутами на козлах, пусть подстёгивают». Только так может быть уничтожена «басня» «о великих общественных силах» [«Падение царского режима» М.-Л.: Госиздат, 1926, Т.V, с.381-384].

Уничтожить эту басню и значит одолеть революцию. В России в отличие от революции английской или французской партийные активисты, добивавшиеся свержения или ограничения монархического порядка не были движимы нуждой и позывом отменить лишние налоги. Такой проблемы в России после отхода от петровских западнических абсолютистских практик попросту не существовало, и в этом следует видеть причину продолжительного сохранения неограниченной Монархии.

Крыжановский был главным исполнителем затеи укрощения революционной идеи о райских благах народовластия, но не автором системы накидывания на интеллигентную оппозицию думского хомута. И тем более автором не был Столыпин.

Г. Дума во многих отношениях соответствовала славянофильским мечтаниям о возникновении при сохранении благородного самодержавного самоограничения совещательной Думы. Партийная Дума не подходила запросам на земское или сословное представительство, но вполне отвечала надеждам, общим у соборников-славянофилов с парламентаристами-западниками, что «общая Дума, как голос общественного мнения русского народа, при гласности её заседаний, не замедлит получить великое значение и великую силу и будет иметь самое благотворное действие на ход государственного управления» [А.И. Кошелев «Самодержавие и Земская дума» М.: Институт русской цивилизации, 2011, с.76].

Такие стародавние славянофильские ожидания, политически неадекватно рассчитанные на спасительную множественность мнений, а не на приёмы их качественной выработки, оказались разоблачены государственной политикой Императорского правительства, выявившей незначительность и бессилие “народного” мнения депутатов, распадающегося на личные воззрения и повторённые опубликованные мнения.

С.В. Куликов несколько более точно называет новую систему дуалистической, ставя на первый план не порядок подачи голосов, а роль Императора в управлении страной. Уподобляя Россию западноевропейским странам С.В. Куликов следовал благородным побуждениям, но не вполне точно определил мотивы Государя и его советников, конструкторов новой системы. Указывая на факты поддержки ими института Г. Думы историк не всегда учитывал их подлинные мотивы и опять-таки предавал Г. Думе слишком большое значение в схеме, имеющей куда более важные составляющие.

Не может не удивлять, как Ф.А. Гайда, давая определение своей выпяченной на первый план третьеиюньской системе, ссылался на речи Столыпина, который относил слова «строй представительный» к системе до и после 3 июня, не разделяя её, при выступлении 16 ноября 1907 г. [П.А. Столыпин «Нам нужна великая Россия» М.: АСТ, 2013, с.131].

Речи Столыпина историка не устроили и излюбленный термин он взял у Мартова и Ленина. Не говоря уж о том, насколько разумно искать термины не в Основных Законах и иных основополагающих актах, а в речах одного из министров, насколько же неуместно и неверно заимствовать из экстремистской прессы, скажем, это всё равно что в научной литературе использовать как самый удачный – термин жидовского оккупационного режима из неонацистской прессы или определения типа вестоксикации из лексикона радикальных исламских групп – флагмана современного террора, чьё место в Российской Империи занимали социалисты.

Система 3 июня – это лишь порядок выбора депутатов. Видеть фундамент устройства монархической Российской Империи в избирательном законе могут разве что люди типа Милюкова, Мартова и Ленина. Ф.А. Гайда из таких.

Подводя итоги периода управления П.А. Столыпина ко времени его гибели, Ф.А. Гайда оценивает только желания партий поддерживать его курс. Да, предметом исследования является достижение договорённостей между партиями и правительством, но, указанные неточные определения политической системы и неверные акценты в её работе вынуждают историка допускать двойные стандарты, изображая, будто вся политика правительства должна подчиняться системе согласования с партиями. Иначе говоря, не депутаты для государства, а Империя для партий.

Как уже отмечалось, диалог о политических путях возможен между властью и общественностью, а не между госслужащими разных уровней, но такой диалог предметом исследования Ф.А. Гайды не стал. Диалог возможен между различными печатными изданиями, возможна научная полемика, какую допустимо рассматривать как диалог.

Ф.А. Гайда этим пользуется, приводя материалы консервативной и либеральной прессы, что теоретически может быть рассмотрено как диалог внутри общественности, но Ф.А. Гайда не даёт представления о том, что такой диалог существовал – правая и левая печать преподносится им сама по себе, без примеров полемики и главное, без рассмотрения того, насколько материалы печати соответствуют фактам, следовательно, насколько они значимы, полезны, адекватны.

При таком подходе, когда историк не использует приёмы научной критики источников, он превращается в публикатора сообщений, ценность которых им не установлена. «Власть и общественность» напоминает модный чудовищный жанр «живой» истории повседневности, в которой нет научной постановки вопросов, нет разрешения исследовательских задач, а идёт произвольное изложение всего, чего пожелает автор.

Об этом прямо свидетельствует уклонение Ф.А. Гайды от рассмотрения спорных моментов и произвольное выведение итогов исследования, которые провисают в воздухе без непосредственной связи с изложенным материалом или в противоречии с ним.

Одним из наглядных примеров компилятивной неразборчивости историка является сделанная им рекомендация: «проблема значения личности Г.Е. Распутина в большой политике и влияния на неё со стороны самого Распутина наиболее всесторонне, обстоятельно и подробно рассмотрена, на наш взгляд, в следующей работе: Варламов А. Григорий Распутин Новый» (с.163).

В главе «Кем был Распутин» книги «Генерал Краснов. Информационная война» мне именно на примере книги А.Н. Варламова приходилось выявлять неумение видеть самые вопиющие противоречия мемуарных записок и документальных данных, а также видеть самые существенные детали, игнорируемые в используемых источниках. Таким образом, неспособность Ф.А. Гайды увидеть в данной книге о Распутине неумело подобранный перечень не выявленных противоречий выдаёт собственные приёмы автора, чья «Власть и общественность» составлена во многом согласно компилятивным приёмам Варламова. Помимо главы «Кем был Распутин» следует отметить особенно подробное перечисления неприлично частых ошибок А.Н. Варламова в серии книг С.В. Фомина «Григорий Распутин: расследование», не лишённой собственных заблуждений, но точной в критике чужих промахов.

Для наглядности. Ф.А. Гайда связывает увольнение А.Ф. Трепова в 1916 г. с тем, что «премьер предложил Распутину полное содержание и 200 тыс. руб. за отставку Протопопова или перемещение его на пост министра торговли и промышленности. Разумеется, об этом стало известно Императрице: она прямо обвиняла премьера в сговоре с Думой» (с.491).

В письмах Императрицы действительно говорится о взаимодействии Трепова с Родзянко, но в них нет ни слова об указанной попытке подкупа. Другой источник, на который ссылается Ф.А. Гайда, эмигрантские мемуары А.А. Мосолова излагают всё так, что, хотя Трепов и поручил ему предложить 200 тысяч, при общении с Г.Е. Распутиным эта сумма так и не прозвучала [А.А. Мосолов «При дворе последнего Российского императора» М.: Мир книги, 2008, с.258-260].

Не менее важно и то, что Мосолов в воспоминаниях о Распутине выдумывает обстоятельства встреч с ним, некоторые из которых никогда не происходили, он описывает невозможные обстоятельства, противоречащие хронологии и исключающие всякую вероятность их существования. В книге «Генерал Краснов. Информационная война», приводя примеры несомненно выдуманных стен, я замечаю также сомнительный характер истории о подкупе со стороны А.Ф. Трепова, поскольку она основана на показаниях ещё более ненадёжного свидетеля, чем Мосолов – И.Ф. Манасевича-Мануйлова: «генерал Мосолов приехал однажды к Распутину и сказал, что Трепов, который теперь назначен председателем совета министров, не хочет, чтобы, ты Григорий, занимался всякими делами и вмешивался в политику. Он, с одной стороны, знает, что ты нуждаешься в деньгах, поэтому готов пойти тебе навстречу и даст тебе 200 000 руб., только ты не вмешивайся в политику и не мешай Трепову». Мануйлов оставил великое множество бесспорно недостоверных свидетельств и анекдотов, именно он приписывал покойному Распутину рассказ о великосветских дамах в дорогих платьях и бриллиантах, мывших его в бане [«Падение царского режима» М.-Л.: Госиздат, 1925, Т.II, с.36, 60].

Этот в высочайшей степени ненадёжный источник использовал Мосолов, по аналогии с другими сценами своих переговоров с Распутиным, полностью выдумав всю беседу. Неумелая маскировка использования показаний Мануйлова проявилась у Мосолова в нелепой оговорке: «Распутин назвал какую-то кличку, которую я не запомнил, но которая обозначала Протопопова». Не приходится сомневаться, что Мосолов читал изданные за несколько лет до появления его сочинений тома «Падения царского режима» и «Переписки Николая и Александры». Мосолов отлично знал прозвище Калинин и вся его сцена переговоров с Распутиным – сплошная литературная игра такого типа, с заимствованиями и выдумываниями.

Использование этих мест из мемуаров Мосолова свидетельствует о непрофессионализме историков, доверившихся столь явно неумелым подтасовкам.

Можно смело полагать, что Трепов с 200 тысячами и дамы в бриллиантах истории одного порядка, поскольку “разоблачительные” показаниям охранника Г.Е. Распутина, которые тот выложил ЧСК для снятия судимости, каждый раз передают искажённые слухи. По воспоминаниям Анны Танеевой, сумму в 200 тысяч безрезультатно предлагал В.Н. Коковцов в 1913 г. Совершенно независимо, при одновременной с Танеевой публикации в 1922 г., удостоверил правоту именно Танеевой о Коковцове П.Г. Курлов. Будучи менее близок к Распутину, чем Танеева, но, как обнаруживается, точнее Мануйлова и Мосолова, он назвал по памяти 2 млн., а не 200 тыс. [П.Г. Курлов «Гибель Императорской России» М.: Современник, 1991, с.152].

После отказа в 1913 г., предлагать в 1916 г. точно ту же сумму не имело смысла. Ложный характер множества свидетельств о Г.Е. Распутине лишний раз показывают рассказы С.П. Белецкого о предложении Мосоловым 30 тысяч в год, А.Д. Протопопова – о 150 тысячах от Трепова, без упоминания имени Мосолова, со слов Бадмаева [«Падение царского режима» М.-Л.: Госиздат, 1926, Т.IV, c.5, 16, 532].

Можно быть более уверенным в присущей И.Ф. Манасевичу-Мануйлову и С.П. Белецкому типовой неправоте показаний против Распутина, ввиду их отдалённости от подлинных событий. Вероятность ошибки А.Д. Протопопова значительно меньше, но разнобой в показаниях указывает скорее на использование им ещё одного варианта ходившего недостоверного слуха, вероятно искажение истории Коковцова в пересудах 1916 г.

В книге «Генерал Краснов. Информационная война» я кратко упоминал о спорном характере подкупа, исключив приведённое подробное разбирательство, т.к. для характеристики используемых источников есть более однозначные примеры и сравнения.

Как видно, Ф.А. Гайда не вникает в свойства используемых источников и не желает проводить над ними критическую работу.

С неумелой подачей во «Власти о общественности» приходится сталкиваться постоянно, от частных эпизодов до крупных обобщений.

Поскольку в монархической России политический строй был устроен иначе и Г. Дума учреждалась не в собственных интересах депутатов, а в общегосударственных (т.е. нации и Верховной власти), то для характеристики её работы следует ставить главный вопрос: как выполняет Г. Дума свои функции по разработке и рассмотрению законов. Эти занятия можно решить назвать представительством общественности, но для того не обязательно получать голоса избирателей, если иметь служебные возможности действовать с пользой. Правительство и чиновничество способно при лучшем знании нужд населения не речами, но действиями представлять его интересы.

Ф.А. Гайда вместо решения проблемы фактического представительства озабочен лишь тем, насколько правительство убедило партии поддерживать свои инициативы.

Несмотря на то, что Фёдор Гайда намеренно не ставит и не разрешает наиболее существенные вопросы истории поздней Империи, его подробные описания сотрудничества Совета Министра и Г. Думы, перечень мнений прессы и отдельных лиц (последние, как общественность, представлены реже всех) в хронологической последовательности позволяет самостоятельно составить портрет дражайшего народного представительства.

2 июня 1908 г. Н.А. Хомяков, председатель 3-й Г. Думы, рассказывал: «думцы вообще страшно ленивы. Пример из 60 членов комиссии треть совершенно ничего не делает, не приходила ни разу в комиссию, 1/3 приходила иногда» и треть приходила постоянно [А.А. Киреев «Дневник 1905-1910» М.: РОССПЭН, 2010, с.264].

Сравнение с налаженными порядками работы чиновников оказывается далеко не в пользу депутатов с их безответственным самодурством.

Другие деятели 3-й Думы сообщали на один лад о первенствующей проблеме гуманизма, не отягощённого бюрократизмом. 19 октября 1911 г. депутат от Царицына: «Дума в полной дряхлости, с отвисшими губами, с текущей беспомощно изо рта слюной, с еле плетущимися ногами, доживает всеми презираемая свои дни», «бесполезность и бесцельность работы страшно угнетает». 16 октября 1911 г. другой депутат не из числа черносотенцев: «сплошные царят там сумерки, среди которых раздаются неприличные ругательства и всяческое сквернословие. Если потребовалось до последней степени унизить и втоптать в грязь идеи конституционализма [!], то 3-я Дума это вполне сделала». Историки давно заметили, что таких признаний можно составить сколько угодно. От 7 декабря 1911 г.: «люди, заседающие там, незнающие, случайные, несерьёзные, дерзкие, глупые, довольные правом ругать безнаказанно военных и штатских генералов и сановников» [Ю.Б. Соловьёв «Самодержавие и дворянство в 1907-1914 гг.» Л.: Наука, 1990, с.185].

Епископ Вологодский Никон, член Государственного Совета, в 1912 г. писал о напрашивающемся выводе о нежелательности повторения таких же Г. Дум в дальнейшем: «Царь хочет, чтобы Ему выбрали в Его Думу «лучших», а ему присылают худших людей: что же, разве Он не вправе сказать: «Такие мне не нужны»?» [Архиепископ Никон (Рождественский) «Православие и грядущие судьбы России» М.: Новая книга, 1994, с.229-230]

Иначе и быть не могло в силу устройства любого представительства, избираемого голосованием, т.е. количественно, а не качественно, и поставленного перед вопросами, знать которые они не в состоянии ни при каких обстоятельствах. Это выяснялось при каждом случае.

Депутаты Г. Думы, вспоминает член ЦК партии к.-д., которой не хотелось высмеивать своих коллег, но что поделать, если они «не разбирались в малоисследованной, пёстрой этнографии России, не знали, где все эти народы и племена живут. И чего, собственно, им не хватает» [А.В. Тыркова «На путях к свободе» М.: Московская школа политических исследований, 2007, с.239].

Правый монархист Г.Г. Замысловский 7 марта 1914 г. в лицо всем депутатам говорил о их некомпетентности: «всё это, повторяю, очень сложно; но что же мы видим? В 4 часа нам раздают вот этот печатный запрос, содержащий 16 страниц убористого шрифта довольно почтенного формата, а в шестом часу нам говорят, что розданное надо признать верным и принять в спешном порядке. Большинство членов Государственной Думы, добросовестно относящихся к своим обязанностям, не имела даже возможности прочитать того, что здесь написано, ибо с 4 часов до половины шестого шло рассмотрение других законопроектов, а члены Думы, по крайней мере, в теории, должны именно прислушиваться к тому, как рассматриваются эти законопроекты; значит, они даже не могли прочитать того, что нам предлагается. И вот при таком положении вещей говорят, что будто бы мы сейчас же должны принять запрос в спешном порядке. Разумеется, это будет актом вопиющего легкомыслия, голосованием по такому вопросу, об обстоятельствах которого большинство членов Думы даже не успело прочитать того, что они принимают – такое голосование никакой цены иметь не будет и только ещё раз подчеркнёт истину, которую уже подчеркнули предшествовавшие думские голосования, подчеркнёт, что право запроса совершенно нами дискредитируется, что запросы вносятся и принимаются совершенно зря, для того лишь, чтобы сказать несколько дерзостей по адресу правительства» [«Забытые страницы русского имяславия» М.: Паломникъ, 2001, с.199-200].

Сотрудник канцелярии Г. Думы Г.А. Алексеев 22 января 1914 г. писал: «настроение в Думе самое безнадёжное. Полный маразм во всех партиях». 23 января 1914 г. о том же депутат Л.А. Велихов: «в Государственной Думе – кабак. 85 депутатов взяли отпуск. В комиссиях нет кворума. В общем собрании болтают вздор и настроение балаганное», «все старые слова надоели», «борьбы нет» [«Представительные учреждения Российской империи» М.: РОССПЭН, 2014, с.386].

Некомпетентность и близкая к нулю полезность работы большинства депутатов Г. Думы не выходит на первый план исследования Ф.А. Гайды и проявляется эпизодически, не получая должной оценки. Ещё бы, ведь неумелая бездельность депутатов девальвирует ценность взаимоотношений их с правительством, побуждает ставить иные вопросы – о мере целесообразности учреждения Г. Думы и предшествующей вооружённой и информационной борьбы за такое представительство.

Ф.А. Гайда уделяет всего несколько слов нежеланию депутатов поддерживать интересы рабочих, т.е. законопроекты о страховании, которые защищал В.Н. Коковцов, вступивший на место П.А. Столыпина (с.153). Недопустимо мало он приводит свидетельств о непрофессионализме Г. Думы вроде того как один член Г. Совета в интервью «Новому времени» 3 февраля 1913 г. говорил: «законопроекты поражают своей безграмотностью. Так пишут законы только лавочники» (с.255). Знаменитый обличитель самодержавного строя Ф.И. Родичев произносил в Г. Думе речи в нетрезвом состоянии (с.263). А М.В. Родзянко имел «смелость» говорить Николаю II об измене вокруг него (с.480).

В большинстве случаев, когда надо говорить о невежественном, самоуверенном и просто вредительском поведении депутатов, Ф.А. Гайда этого не делает, как всегда, не замечая самых важных тем. К.А. Соловьёв поднимает их намного чаще.

Непредвзятые по отношению к Г. Думе историки, в отличие от Ф.А. Гайды, видят проблему как есть и говорят о самом нужном: «большинство “народных избранников” просто не понимало сути «научных методов сыска» и смысла их применения, депутат Ткачёв попытался в общих чертах объяснить коллегам азы криминалистики. Однако эффект от этого оказался обратным». «Одно предложение кадетов противоречило другому, но реализация любого из них имела бы следствием то, что Российская империя не получила бы профессиональных органов уголовного сыска». «В целом обсуждение в Думе законопроекта «Об организации сыскной части» оказалось делом бесполезным» [А.Ю. Шаламов «Российский «фараон»» М.: Принципиум, 2013, с.100-103].

Г. Дума мешала развитию не только полиции, но и школы, из-за негативного отношения к церковному образованию и принципиальной борьбы со всеми инициативами власти. «В 1915-1916 году Дума тормозила принятие некоторых чрезвычайно важных законов в сфере образования и поэтому реформы осуществлялись либо через нормативные акты Министерства или через законопроекты, принятые в порядке 87-ой статьи» [Д.Л. Сапрыкин «Образовательный потенциал Российской империи» М.: ИИЕТ, 2009, с.114, 155].

Вопросы о компетентности и результативности работы Г. Думы монархисты всегда считали самыми важными. К ним примыкает одинокая фигура французского политолога Эмиля Фаге, написавшего в 1910 г. не замеченную в пору увлечений болтовнёй депутатов всех стран, важнейшую книгу о самом важном – о проблеме уничтожения демократией принципа профессионализма, о их несовместимости и об опасности инфантильного игнорирования подобных политических порядков.

«Человек оркестр, вечно занятый и ни на что не годный», – написал он про депутатов, избираемых народами [Э. Фаге «Культ некомпетентности» М.: Evidentis, 2005, с.31]

Демократы, исходя из диаметральной иной доктрины, считают существеннее сам факт посыла депутации и ограничения власти правительства, как они называли условие межведомственного согласования. Оба взгляда заслуживают изучения, но первый находится в таком же насильственном загоне, как и принудительно изгнанные узурпаторами монархические Династии.

Несмотря на то что Ф.А. Гайда приводит материалы правой печати, они не оказывают никакого воздействия на его выводы, жёстко предопределяемые изначально заданными неверными понятиями общественности и третьеиюньской системы.

Положительное содержание книги «Власть и общественность» едва ли возможно исчислить, т.к. работа очень насыщенная и основное её достоинство, позволено будет сказать, не в заявленной основной теме «диалога» и не в авторских выводах, а во всём прочем документальном материале, какой обнаружит читатель относительно политической жизни в Российской Империи, Совета Министров, Г. Совета и Г. Думы, прессы.

Осталось сказать о приёмах подачи работы Императорского правительства.

Долго и непродуктивно перечислять все спорные и по большому неверные заявления по части деятельности министров и их личностей, какие раздавались при их пребывании во власти и после падения Империи. Достаточно признать и постоянно держать в памяти состояние не диалога, а политической борьбы, в рамках которой делалось большинство заявлений или под влиянием которых воспроизводились похожие или точно такие же фразы. Следует признать сам основополагающий факт политической борьбы и другой столь же несомненный факт неосведомлённости большинства населения о действительных фактах жизни и деятельности высокопоставленных политиков.

Рассмотрение такой борьбы проводилось в другой крупной работе Ф.А. Гайды «Либеральная оппозиция на путях к власти» (2003). В этой ценной книге много губит то же наследие П.Н. Милюкова и подчинение фактов руководящей догме. Достаточно указать на такую несомненную неудачу автора как пример А.Я. Гальперна во главе масонского ВВНР в качестве свидетельства потери либералами интереса к масонским формам политической активности. Из главенства Гальперна никак нельзя сделать вывод, будто «партийная дисциплина неизменно оказывалась сильнее масонских уз. На протяжении войны они всё время ослабевали по мере уменьшения политического влияния левых кадетов».

Масонские узы следует расценивать не количественно, а качественно, поскольку участие в тайных соглашениях требует минимума вовлечённых лиц. Ф.А. Гайда не сумел выявить и оценить масонские связи Гальперна с английским заговором Мильнера, а масона Некрасова – через Г.Е. Львова с М.В. Алексеевым. Эти масонские узы оказываются самыми важными во всей истории февральского переворота 1917 г., а характер действий Гальперна, Некрасова, Керенского, говорит именно о падении партийной дисциплины у масонов и вообще о падении донизу роли официального партийного руководства во Временном правительстве.

Доказанная в исследованиях А.Б. Николаева роль Керенского и Некрасова в качестве главных организаторов государственного переворота не учитывается Ф.А. Гайдой ни в 2003 г., ни в 2016-м. Группой лиц, образовавшей будущее Временное правительство, первыми решившими осуществить захват власти и добившихся её, как рассказывал 5 июня 1917 г. А.Ф. Керенский, помимо него самого, были Н.В. Некрасов, Н.И. Чхеидзе и М.И. Скобелев. Все они принадлежали к масонам и действовали отнюдь не по партийной дисциплине, относясь к нескольким разным партиям [А.Б. Николаев «Революция и власть» Дисс. д.и.н. СПб.: РГПУ, 2005, с.205].

В диссертации А.Б. Николаева безупречно показана роль масонского заговора в захвате правительственного аппарата 27 февраля – 2 марта 1917 г., но смежные ему английский заговор Мильнера и заговор Г.Е. Львова – М.В. Алексеева остались вне рассмотрения. О них можно узнать в книге «Генерал Краснов. Информационная война 1914-1917».

В результате игнорирования самых важных исследований об истории февральского переворота последняя 5-я глава «Бремя Великой войны» у Ф.А. Гайды завершается очередной бессмыслицей: «к полной дезориентации Совета министров перед лицом оппозиционной пропаганды» привело «отсутствие слаженной реакции правительства на поставленные самой жизнью» «проблемы» (с.501). Ф.А. Гайда не изменяет правилу в любой непонятной ситуации изрекать заученные банальности, не имеющие отношения к тем самым «принципиально» новым «по своему характеру» проблемам, о которых он толкует.

Поставленные войной проблемы, несмотря на противостояние оппозиционных активистов, разрешались Императорским правительством – чего Ф.А. Гайда, интересующийся одной Г. Думой, не изучает или не демонстрирует. По каждому вопросу имеются свои специализированные исследования, но Ф.А. Гайда не называет, какие именно «проблемы» он имеет ввиду, т.к. пишет не о конкретных проблемах, а повторяет чужие мёртвые фразы.

По факту Императорское правительство разрешало проблемы с какими никто прежде не сталкивался и не справлялся. Ф.А. Гайда этого не видит, т.к. этого не желала признавать Г. Дума. Решающую роль в февральских событиях сыграла не воображаемая историком смехотворная потеря центра «принятия решений» в Совете Министров, а образование центров, руководящих государственным переворотом. Отношения правительства и Г. Думы не имели существенного значения в данном вопросе, т.к. переворот организовывала не Г. Дума как таковая, а особые конспиративные группы во главе с Керенским и Некрасовым, которые, ненадолго использовав Родзянко и Таврический дворец для прикрытия своих акций, в итоге устранили всякое значение Г. Думы – она оказалась равно бесполезной при Империи и без Царя. Изучая только отношения правительства с Г. Думой вне общественности, выявить эти центры невозможно, но Ф.А. Гайда всё происходящее пытается объяснить через злосчастную третьеиюньскую систему.

Разумеется, обрывками Ф.А. Гайда произносит много верного, но всегда через запятую с откровенным вздором, иногда теряясь в нём мелкими островками.

Ф.А. Гайда пишет, что до 1912 г. правительству удавалось инициировать реформы, а потом нет, – но никакой разницы не заметно, если не облекать одни политические действия в слово «реформа» и не игнорировать не менее, а то и несравненно более значимые.

В 1914 г. было принято важнейшее решение о введении сухого закона, в 1915 г. промышленность перестроена под нужды войны, в 1916 г. состоялось введение подоходного налога. Слепота историка так очевидна, что совестно перечислять.

Инерционность бюрократического управления зовётся пороком и почему-то в глазах Ф.А. Гайды требует притока сторонних людей. Ещё одной фантазией оказался недостаток политического лидерства, ещё одной – запаздывание в назначении министров (всё это имеет отношение исключительно к ничем на свете не удовлетворяемым неадекватным запросам Г. Думы, что сравнительно с задачами ведения войны – ничтожно). Ф.А. Гайда признаёт, что думская оппозиция способствовала приближению опасного революционного взрыва и само падение Империи объясняет конфликтом внутри элиты (с.512). Всё это верно, но не может быть показано в рамках отношений министров и депутатов.

Адекватной оценки не получают в итоге ни те, ни другие. Правление В.Н. Коковцова Ф.А. Гайда характеризует как «левый» (?) «деловой» курс, который «заводил ситуацию в тупик» без «изменений в стране» (с.221) – несмотря на то, что в 1913 г. наблюдался «подъём благосостояния и поразительный рост новой общественности» в деревне (с.280). Т.е. Ф.А. Гайда, как всегда, называет застой в Г. Думе отсутствием изменений в стране, не интересуясь ни работой министерств, ни трудами общественности.

Вывод из этого можно сделать один: по работе Г. Думы невозможно судить о состоянии Империи, несмотря на то, что Ф.А. Гайда на протяжении всей книги отождествляет Г. Думу с общественностью, со всей Россией. Солипсистское непризнание реальности характерно для оппозиционной пропаганды в печати и в Г. Думе, но повторять её значит вводить всех в заблуждение, чем постоянно занимается автор «Власти и общественности».

Новая порция дезинформации встретит читателя, когда Ф.А. Гайда посадит на место В.Н. Коковцова А.В. Кривошеина и будет писать, как Кривошеин в начале войны «поощрял общественную инициативу», давал общественным организациям «щедрое государственное финансирование» (с.511) – хотя Кривошеин никого не финансировал, что не входило в его полномочия и не он принимал решения на этот счёт. Кривошеин же, по убеждению историка был тем центром принятия решений, который оказался потерян. Но такого центра не существовало ни в каком отдельном министре при любом составе правительства. Это отлично показал К.А. Соловьёв в 2011 г.

В «Законодательной и исполнительной власти» можно найти много ошибочных заимствований из мемуаров, но обобщения К.А. Соловьёв проводит более осторожно, чем Ф.А. Гайда, а особенно точно, когда обстоятельно выясняет нечто определённое. А именно: «даже в годы премьерства П.А. Столыпина Совет министров был далёк от идеала объединённого правительства. В нём существовали альтернативные центры принятия решения» (с.145).

Часть решений министры принимали самостоятельно, часть после совещаний нескольких министров передавалось на решение Императора. Никакой центр при такой системе работы не мог быть утерян.

Обилие ошибок позволяет подозревать путаницу и в спорном вопросе о предполагаемом назначении Кривошеина на место Коковцова.

В начале 1914 г. при смене В.Н. Коковцова Царь и Царица «ещё души не чаяли» в Кривошеине, как вспоминает его сотрудник [И.И. Тхоржевский «Последний Петербург» СПб.: Алетейя, 1999, с.177].

Хотя он не получил места главы правительства, нашло широкое распространение суждение, будто в действительности именно Кривошеин руководит работой министров. Об этом писали газеты, но Ф.А. Гайда слишком часто повторяет ошибку А.Я. Авреха в буквальном следовании материалам прессы.

Материалы печати можно проверить хотя бы выяснением обстоятельств неназначения А.В. Кривошеина.

В декабре 1912 г. газеты уже промахивались, обсуждая перемещение А.В. Кривошеина на место А.А. Макарова в МВД, но с другой стороны, верно назвали имя Н.А. Маклакова до официального его назначения.

Ф.А. Гайда оказывается верен себе: он сообщает, что в партии к.-д. считали И.Л. Горемыкина фиктивным премьером при Кривошеине, и в дальнейшем придерживается этого взгляда, называет Кривошеина инициатором «нового курса», автором написанной для Г. Думы «либеральной пьесы», но данных о фактическом премьерстве не приводит помимо чаще всего неверных газетных данных и сформированных этими газетами частных мнений. Не оправдались же предположения, а больше надежды депутатов и газетчиков, что Горемыкин назначен совсем ненадолго и его заменит-таки Кривошеин.

1 февраля 1914 г. военный министр в письме жене так обобщил реакцию на увольнение Коковцова: «в печати пошла, понятно, свистопляска, и Бог знает что только ни пишут. Обещают теперь травить по очереди всех министров. Про меня начали печатать, что я тоже ухожу. Надо ожидать, что будут дальше поливать грязью» [«Генерал В.А. Сухомлинов. Дневник. Письма. Документы» М.: РОССПЭН, 2014, с.270].

Доверять такой прессе не приходится.

Кроме газет частым источником Ф.А. Гайды являются воспоминания П.Л. Барка. Именно он пишет, что А.В. Кривошеин предлагал Царю назначить его министром финансов летом 1913 г.

При всей ценности его воспоминаний, в них слишком явно просматривается анахронический перенос мнений послевоенного периода в текст, касающийся предшествующий событий. Стоит серьёзно усомниться в неосторожно используемых историками “пророческих” фразах Кривошеина насчёт незаконченной программы перевооружения, невозможности рассчитывать на превосходство наших сил и тревоги насчёт опасности, нависшей к 11 июля 1914 г. [В.В. Поликарпов «Русская военно-промышленная политика 1914-1917» М.: Центрполиграф, 2015, с.58].

Все такие материалы воспоминаний Барка насчёт Кривошеина носят черты позднейшего додумывания. Но этот предвоенный эпизод можно учесть как один из многих примеров отсутствия влияния Кривошеина на дела, не касающиеся его ведомства.

17 июля, когда Сазонов просил Кривошеина убеждать Государя в опасности отмены мобилизации, Царь попросту отказал ему в приёме [«Международные отношения эпохи империализма». Серия III. М.-Л.: Соцэкгиз, 1934, Т.5, с.257].

Сын А.В. Кривошеина называет наряду со своим отцом П.А. Столыпина и С.И. Тимашева автором кандидатуры П.Л. Барка ещё в 1911 г. Как считается, Кривошеин и Тимашев в 1913 г. заодно выступили против экономической политики Коковцова в деле о правах акционерных компаний, добиваясь его падения [Л.Е. Шепелев «Царизм и буржуазия в 1904-1914 гг.» Л.: Наука, 1987, с.36, 210].

Далее воспоминания П.Л. Барка нуждаются в корректировке, когда он говорит о том, что Кривошеин трижды отказывался от должности главы правительства. Ф.А. Гайда не приводит подтверждений этому, помимо факта разговоров в министерстве финансов о назначении к ним Кривошеина на место Коковцова – т.е., на обе должности (с.317-318). Это типичный пример безосновательных пересудов, которыми изобилует «Власть и общественность». Все такие факты говорят лишь о подавляюще огромном числе неверных представлений, сообщений, устных и письменных.

В газетах меж тем писали о том, что Кривошеин в те дни болел и собирался за границу. Факт последующего после перемен в правительстве отбытия Кривошеина за рубеж на февраль и март конспирологически толкуется Ф.А. Гайдой как стремление министра держаться в тени по примеру С.Ю. Витте, с которым Кривошеин переписывался.

Стоит учесть сведения Владимира Гурко, согласно которым Кривошеин серьёзно болел с ноября до половины декабря 1913 г. и едва поправился, как доктора прописали ему поездку на юг. Следовательно, его отбытие 29 января не является изворотливым прикрытием, а само планируемое назначение Кривошеина на место Коковцова, в которое верит Гурко, следует взять под сомнение, т.к. оно противоречит последовательности болезни и отставки, не учитывает иные версии и не объясняет фактическое назначение нового главы правительства.

Помимо того, Ф.А. Гайда в очередной раз идёт на поводу у прессы и повторяет именование Витте «обер-министром финансов» потому что Барк с ним консультировался. Историк опять показывает полное смешение фактов, слухов и вымыслов. Автор «Власти и общественности» всегда и всюду подгоняет их друг к другу, повинуясь источникам, а не отвергая их. Вывода о подавляющем массиве ошибочных сообщений автор не делает, а значит последуют выводы неверные.

Следует помнить, что до 29 января «циркулировало несколько версий о заместителе» Коковцова, пока не стало точно известно, что им стал И.Л. Горемыкин, а также П.Л. Барк, «пронеслись толки, шёпоты и сплетни» [«Московские ведомости», 1914, 30 января, №24, с.3, №25, с.1].

Нет никаких оснований доверять лишь одной из нескольких версий. 24 января 1914 г. в Г. Думе ходили слухи о назначении Рухлова на место Коковцова, а 27 января – что Дурново претендует на место Маклакова. Кривошеина считали наиболее желательным Думе кандидатом, но не фактически выбранным занять вершину [«Вопросы истории», 1999, №11-12, с.12].

Можно сопоставить слухи о выборе Кривошеина на место Коковцова с тем, как по рассказу Б.А. Васильчикова, в 1914 г. председателем правительства Император хотел видеть П.Н. Дурново и лишь после его отказа ввиду намерения распускать Думы и дать бой революционерам был назначен И.Л. Горемыкин [А.П. Бородин «Пётр Николаевич Дурново. Русский Нострадамус» М.: Алгоритм, 2013, с.253-254].

Стоит рассмотреть это свидетельство, поскольку П.Н. Дурново являлся одним из основных кандидатов на место П.А. Столыпина за все годы его премьерства, и важно найти надёжные данные о том, что Кривошеин мог соперничать с такой фигурой.

Довольно забавно, как историки не желают замечать ничего противоречащего их взглядам и предпочтениям их героев. А.П. Бородин тут немногим отличился от Ф.А. Гайды, увлечённого Кривошеиным, оба не позаботились о согласовании версий.

Как мемуаристы дискредитируют собственный интеллектуальный уровень наивными фантазиями о том, как они одни во всём были правы, а всё дурное происходило, когда их не слушали, настолько же историки ставят себя в смешное положение, высказывая такие взгляды с точки зрениях избранной ими персоны.

Основная доля упрёков в таких фантазиях отправляется по адресу Императора, естественно, не способного и не желающего исполнять пожелания каждого публициста, мемуариста или историка. Неосуществлённая (неосуществимая, трудновоплощаемая) воображаемая идеальность в мечтах безответственных публицистов и историков выходит на первый план и не даёт адекватно оценить действительные политические процессы, их закономерности. В случае с фантазиями А.П. Бородина – важно принять во внимание малую эффективность сугубо силовых методов, на какие только и горазд полицейский министр П.Н. Дурново, востребованный в пору подъёма активности террористов в 1905 г., но не способный идеологически переиграть противников монархистов, ради чего не следовало распускать Г. Думу или менять порядок утверждения законов до крайней необходимости, т.е. последней степени её самодискредитации. А может – и после таковой.

А.П. Бородин, как и Ф.А. Гайда, задавленный прочитываемыми объёмами публицистической трепотни, считает нужным оставить примечание: «все, кто осознавал необходимость твёрдой власти, неизбежно оказывались критиками Николая II – Л.А. Тихомиров, М.О. Меньшиков, Б.В. Никольский, В.И. Гурко, В.М. Пуришкевич и многие другие». Элементарное сопоставление с более многочисленными критиками Императора слева позволяет сказать обратное, что скорее сторонники слабой власти оказывались критиками. Взгляд с обеих критических сторон позволяет установить легкомысленную парадоксальность, а зачастую и бредовость суждений легкомысленных и легковерных критиков.

Материалы дневников Тихомирова, Меньшикова, Никольского – лучшее свидетельство их частой оторванности от политической реальности, мифологизированности и агрессивной деструктивности. Это распространяется на речи Пуришкевича и Владимира Гурко. Ссылаться на таких критиков значит лишний раз показать широту распространения ошибочных и опасных для воплощения представлений. Примитивная модель спасительной “сильной” власти годится только для пропагандистов типа В.В. Кожинова, которым важно показать востребованность советской диктатуры и объединить Российскую Империю с СССР. От искажений кожиновской упрощённой выборочной подачи взглядов черносотенцев типа Б.В. Никольского давно пора избавляться. Надо разделять исторические исследования Тихомирова, опирающиеся на надёжные данные, и записанные им в дневники салонные сплетни.

Историки, буквально воспроизводящие источники, на такое неспособны и потому малополезны.

Данные Б.А. Васильчикова слабы тем что не имеют точной датировки сделанного П.Н. Дурново предложения, зато исходят из анонимного источника, не могут быть проверены и не находят стороннего подтверждения.

Есть эмигрантские сообщения министров насчёт кандидатуры Кривошеина. С.Д. Сазонов пишет, что Государь сделал предложение А.В. Кривошеину и тот отказался в пользу И.Л. Горемыкина. В.Н. Коковцов утверждает, что по меньшей мере за полгода до того В.П. Мещерский называл Горемыкина самым достойным кандидатом, и его мнение имело влияние на Императора.

Труднее поверить Коковцову, будто серый кардинал Кривошеин заранее знал, что Горемыкин не сможет вести собственную политику и будет «всегда» идти на встречу его пожеланиям. Этот одобренный неизменно неразборчивым Милюковым мотив недостоверно невозможен и заимствован из тех же левых газет и востребован у министров уволенных и обиженных.

И.И. Тхоржевский пишет, что Крыжановский объяснял так и не наступившее назначение Кривошеина особенной монархической принципиальностью Горемыкина. Тем самым они не поддерживали и скорее опровергали версию о том, будто Кривошеин не стремился стать премьером и мог им стать.

Наблюдая неудовлетворённое стремление Кривошеина, можно объяснить его отход от правомонархических позиций в сторону прогрессивного блока попыткой достигнуть желанного места в качестве кандидата Г. Думы при невозможности быть выдвинутым самим Императором или руководить правительством из своего кресла под чужим началом.

Оппозиционная активность Кривошеина не может найти никакого объяснения, если он действительно руководил работой правительства. Это противоречие разрешается отказом от неверных допущений.

Опираясь на дневник Государя, можно назвать две решающие даты: 20 января 1914 г. «наконец» был принят Кривошеин впервые за долгое время «вследствие его тяжёлой болезни». 21 января после чая приёма удостоен Горемыкин.

Вполне допустимо полагать, что 20 января Кривошеин дал тот отказ, о котором многие говорят, не называя точных дат, и только после долго ожидаемой беседы с ним выбор остановился на Горемыкине. С другой стороны, состояние здоровья Кривошеина позволяет сомневаться в возможности такой кандидатуры и моментальном подборе замены ему.

В 1908 г., когда Столыпин предлагал Кривошеину ГУЗиЗ, а тот отказался, это не помешало Императору всё-таки назначить его, как установил сын Кривошеина [«Пётр Столыпин: pro et contra» СПб.: РХГА, 2014, с.484].

Поскольку воспоминания К.А. Кривошеина о времени встреч его отца с Царём опровергаются камер-фурьерским журналом, довериться им в таком важном вопросе было бы легкомысленно. Пункт «Горемыкин» появляется в устных докладах А.В. Кривошеина Государю с 1912 г., с открытия 4-й Г. Думы: Кривошеин присоединил свой голос ко многим влиятельным правым политикам, ожидающим возвращения на прежнее место бывшего председателя Совета Министров. Первые публикации о заблаговременном выборе именно Горемыкина и Барка, а не Кривошеина, появились в печати в июле 1913 г. [В.С. Дякин «Буржуазия, дворянство и царизм в 1911-1914» Л.: Наука, 1988, с.112, 165, 177].

Ф.А. Гайда поставил в центр своего повествования А.В. Кривошеина и не заметил всего способного разрушить предпочитаемый им заезженный печатью образ теневого премьера.

П.Л. Барк, в эмиграции называл Кривошеина «душой» правительства, что говорит о его субъективном эмоциональном ощущении, но ещё писал, что пока Кривошеин «поддерживал престарелого Горемыкина, последний, несмотря на свой возраст, мог руководить делами Совета» [«Россия и Первая мировая война» СПб.: Дмитрий Буланин, 1999, с.42].

Можно отметить, как 2 ноября 1915 г. П.Л. Барк из Петрограда написал сыну в Ялту, употребив то же выражение: «ушёл А.В. Кривошеин, душа нашей коллегии, которая теперь значительно изменилась». Но под коллегией стоит понимать не весь Совет Министров, как он скажет позже, а группу сторонников Кривошеина. Для Сухомлинова, Маклакова, Щегловитова, Кассо, да и Горемыкина, Кривошеин не может считаться “душой”. А без них, все слова о том, будто Кривошеин был фактическим премьером, оказываются не верны. Сазонов был склонен советоваться с Кривошеиным, но нет оснований говорить о подчинении его Кривошеину и исполнении хоть каких-то его распоряжений или о принятии Кривошеиным окончательных решений по вопросам внешней политики.

Недурно сопоставить выражения Барка с мнением С.Д. Сазонова, в пору, когда Кривошеин перешёл во враждебный И.Л. Горемыкину лагерь, что И.Г. Щегловитов был «душой и мозгом реакции», и после его увольнения политическая роль Горемыкина будет ничтожна [М.Ф. Флоринский «Кризис государственного управления в России в годы первой мировой войны» Л.: ЛГУ, 1988, с.40].

Иное мнение имел М.В. Родзянко: он говорил об определении Н.А. Маклаковым всей внутренней политики и главной его ответственности за приближающуюся революцию [Е.Д. Черменский «IV Государственная дума и свержение царизма в России» М.: Мысль, 1976, с.87].

При таком разбросе суждений трудно найти хоть что-то доказывающее большую роль Кривошеина в Совете Министров чем того же Николая Маклакова.

19 января 1915 г. Икскюль фон Гильдебандт писал, что Н. Маклаков назначен в Г. Совет на 21 год службы, а Кривошеин был назначен на 22-м. Маклаков, говорят, «в фаворе», Кривошеин «в силе», судя по назначению графа П.Н. Игнатьева. Верили, что Кривошеин займёт место И.Л. Горемыкина «когда почтенный старец окончательно рассыплется». Но этого так и не произошло. 30 августа 1915 г. С.С. Волконский об этом написал: «Государь, говорят, не хочет ни Гучкова, ни Кривошеина. Он считает их двуличными». Несмотря на это, осенью другие лица продолжали разносить слухи о непременном назначении Кривошеина, слухи, столь же неверные, что и многие предыдущие. Так Р.Р. Розен 31 марта 1914 г. продолжал надеяться, что возвращающийся с отпуска Кривошеин «всё-таки будет призван на смену Горемыкину» [«Представительные учреждения Российской Империи» М.: РОССПЭН, 2014, с.399, 425, 447, 449].

М.М. Андронников, который старался соответствовать предпочтениям Царя и Царицы, в разных письмах также указывал на неисполнимость мечтаний Кривошеина возглавить правительство из-за его отношений с Гучковым, при наличии «Горемыкина, неподкупного деятеля, убеждённого и опытного государственника», гаранта преданности [«Источник», 1999, №1, с.28].

Постоянно называя Кривошеина фактическим премьером, С.В. Куликов пишет, что в мае 1914 г. он подал записку Императору о необходимости уволить Кассо, Маклакова и Щегловитова, а Государь планировал сделать это осенью [С.В. Куликов «Бюрократическая элита Российской империи накануне падения старого порядка (1914-1917)» Рязань, 2004, с.40].

Однако их увольнение в дальнейшем никак не связано с планами Кривошеина и не служит доказательством того, будто Кривошеин управлял другими министрами, а явно свидетельствует об обратном.

«Новый курс» Кривошеина выдуман либеральной прессой, делавшей ему рекламу, т.к. Кривошеин поддерживал контакты с партией к.-д. и вёл с ней переговоры. Эта пресса и эта партия делала его “вечным” кандидатом в премьеры [В.С. Дякин «Русская буржуазия и царизм в годы первой мировой войны» Л.: Наука, 1967, с.65, 101, 123].

Естественно, почему выразитель политической мифологии партии к.-д. Б.Э. Нольде в воспоминаниях будет звать Кривошеина единственным способным министром, а другие авторы воспоминаний будут повторять растиражированные мнения, не имея собственного по неосведомлённости, которую по бесчестности партийные идеологи смело заменяют блефом своих фантазий. Утверждение, будто в Совет Министров после Кривошеина пришли «проходимцы и жулики» выдаёт беззаветную наглость партийной лжи, больше того – систему лжи, по какой партии вели борьбу за власть [Б.Э. Нольде «Далёкое и близкое» Париж, 1930, с.137-138].

При характеристиках министров принадлежность авторов каких-то суждений к аппарату правительства повышает вероятность их точности при непосредственном и продолжительном соприкосновении с описываемым объектом, но не обеспечивает её ввиду столкновении уже не партийных, а личных или ведомственных интересов.

Заместитель министра народного просвещения Михаил Таубе однозначно изображает полноценное политическое могущество И.Л. Горемыкина: Кривошеин жаждал занять место Коковцова и не делал отказов, ему приписываемых, а также не был фактическим главой правительства. При расхождении во взглядах Кассо и Кривошеина и довольно активных выпадах последнего Горемыкин решал дела в пользу Кассо [М.А. Таубе «Зарницы» М.: РОССПЭН, 2007, с.162, 174].

В июне 1914 г. вопреки желанию Кривошеина, Рухлова и Барка, концессию на строительство Южно-Сибирской железной дороги получило акционерное общество во главе с В.Ф. Треповым [М.А. Давыдов «Двадцать лет до Великой войны. Российская модернизация Витте-Столыпина» СПб.: Алетейя, 2016, с.741].

Решение об отчуждении немецкого землевладения было принято 1 февраля 1915 г. согласно проекту Маклакова и Щегловитова и вопреки несогласию Кривошеина и Сазонова, которые в Совете Министров оставались в меньшинстве. «Решающее слово» было за Горемыкиным, который переиграл Кривошеина и Сазонова и по еврейскому вопросу, исключая всякую возможность левого курса [Г.Н. Михайловский «Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства» М.: Международные отношения, 1993, Т.1, с.69, 107-108, 125, 140].

Можно приводить много расхождений министров во мнениях и примеров отсутствия влияния Кривошеина на принятие ключевых политических решений.

Фактическое правление А.В. Кривошеина и мнение о направлении им какого-то нового курса опровергается сообщениями министров и общим порядком ведения дел, а основано на слухах и при перемене Коковцова – в составлении Кривошеиным рескрипта П.Л. Барку. Последнее, по описанию того же Коковцова, не являлось единоличным актом творения Кривошеина и скорее служит свидетельством его подчинённой роли исполнителя в Совете Министров. Как говорил тот же С.Е. Крыжановский: «чин, осуществляющий известную мысль, есть техник, а не ответственный автор». В мемуарах Коковцова не учитывается также активное личное участие Императора в составлении рескриптов новым министрам, обозначенное в дневнике за 28 января: «после обеда писал проекты рескриптов».

До общественности доходили сведения, что Кривошеин желал играть руководящую роль, но не получал её. Профессор Никольский среди успехов правых 31 августа 1914 г. записал: «Распутина-то мы одолели. Иоанна Кронштадского прославили. Кривошеина осадили. Вот Щегловитова не провели в премьеры. Но посмотрим». Хотя в дальнейшем влияние Распутина и Кривошеина с разных сторон вновь беспокоило Никольского, Кривошеин никогда не считался им премьером: при выборе преемника Кассо в декабре 1914 г. Кривошеин вёл интригу, в которой он нуждался в поддержке не только И.Л. Горемыкина, но и Великого Князя Николая Николаевича, а в июле 1915 г., когда ещё чаще повторяли вымыслы о победах Кривошеина, имелись сообщения об обратном: «все признаки, что новые назначения делаются Горемыкиным в обход Кривошеина» [Б.В. Никольский «Дневник 1896-1918» СПб.: Дмитрий Буланин, 2015, Т.2, с.203-206, 222].

Т.е. легенда о правлении Кривошеина столь же неуместна, как и вымыслы и правлении Распутина, сколь бы многочисленны ни были пересуды насчёт обоих.

Сторонние представления в очередной раз оказались неверны в июне 1915 г., когда состоялось увольнение Сухомлинова и Маклакова. Тогда стали говорить, что Кривошеин начал подбирать послушных ему министров и отныне «орудует всем», чего при прежнем составе правительства, значит, не наблюдалось [Великий Князь Андрей Владимирович «Военный дневник» М.: Издательство имени Сабашниковых, 2008, с.149].

Однако этот логический вывод оказался обманчивым, как всегда бывает, если делать выводы, не учитывая все обстоятельства, по одному признаку, не понимая причин его возникновения. Напротив, Кривошеин потерял прежнее значение у Государя и вскоре покинул Совет Министров.

Подобно С.В. Куликову, Ф.А. Гайда не приводит доказательств фактического правления Кривошеина, а его книга пестрит фактическими опровержениями такового. Такие противоречия не выявляются и не снимаются. И так постоянно.

Основной вопрос, возникающий при рассмотрении отношений министров и Г. Думы – какими в действительности должны быть взаимоотношения с общественностью монархической власти для полноценного выявления потребностей и мнений подданных?

Выбор депутатов даёт лишь число голосов, но не доносит голос народа.

Решением проблемы должен стать поиск иных форм сотрудничества с общественностью.

К примеру, монархист О. Бальзак называл бистро народным парламентом Франции [Г. Стэндинг «Прекариат: новый опасный класс» М.: Ад Маргинем, 2014, с.231].

Монтескье утверждал, что народ на площадях знает факты лучше, чем монарх во дворце. Это не всегда так, особенно когда речь идёт о политически значимых фактах, но можно пользоваться этим, не выдирая депутатов с улицы и не лишая тем самым их низовой осведомлённости, перемещая во дворцы.

Для знакомства с мнениями подданных, стоящих вне власти, разумно обращаться к ним напрямую, т.к. посредничество создаёт коррупционные возможности, заставляет депутатов заботиться главным образом о финансировании своей избирательной компании, а потом расплачиваться перед спонсорами.

Власть, действительно заинтересованная в народном мнении, должна не создавать для публики видимость заботы перед выборами, а последовательно выяснять эти мнения не по числу немых голосов, а во всём многообразии и со всей точностью современной социологической науки.

Борис Докторов в «Явлении Барака Обамы» показывает, что американские социологи через систему опросов способны предсказывать результаты выборов с точностью до процента, и отклонения могут быть вызваны только тем, что имеется доля не определившихся перед днём подачи голоса. Если социологические службы в состоянии получать самые надёжные данные о настроении народа, о его желаниях и предпочтениях, то зачем тогда вообще нужна сама система подачи голосов?

Если избавиться от чувства самовозвышения, какое даёт обманчивое внушение о влиянии голосующего на судьбы вселенной, голосование нужно лишь тем, кто организует выборы. Можно взять за пример РФ или любую другую страну: «речь идет о системе финансирования выборов, превратившейся в коррумпированное болото». «Большинство американских граждан практически не участвуют в общественной жизни, и на всё, что не касается их непосредственно, смотрят с безразличием на грани отвращения» «Опросы общественного мнения неоспоримо свидетельствуют, что мы разуверились не только в общественных, но и во многих частных институциях» [Д. Брукс «Бобо в раю. Откуда берётся новая элита» М.: Ад Маргинем, 2013, с.293-294].

В парламенте депутат вынужден заниматься слишком большим числом вопросов, в которых он не разбирается, следовательно, он там чаще всего бесполезен. Население должно это хорошо понимать.

Не питая иллюзий насчёт своей полезности вне своей непосредственной специальности, Исаак Ньютон за всё время пребывания в палате лордов произнёс всего два слова: закройте форточку [Л.Н. Гумилёв «Конец и вновь начало» М.: Айрис-пресс, 2015, с.62].

Его пример говорит, что всего разумнее устраивать собрания не по принципу числа полученных голосов, а по профессиональной принадлежности, служащей гарантией того, что люди будут говорить о том, чем они занимаются, следовательно, что они на самом деле знают, в отличие от демократически избираемых депутатов в парламентах.

В монархических государствах инструменты социологии, способные с успехом заменять слепую подачу голосов, всегда использовались.

В XVIII веке статистика возникла как политический инструмент, она давала описание государства, на основание которого правители принимали свои решения [Ф.Р. Анкерсмит «Политическая репрезетация» М.: ВШЭ, 2012, с.43].

В Российской Империи все важные политические решения принимались на основе надёжных социологических данных собраниями специалистов. «Довольно распространённым явлением было поручение как составления, так и обсуждения законопроектов специально учреждённым Особым совещаниям, комиссиям, комитетам. В отдельных случаях право составления проектов поручалось местным учреждениям, специально для этой цели созданным»

Валуевская комиссия 1872-1873 разослала с 1000 запросов лицам и инстанциям, получив 958 ответов. Предводители дворянства и председатели земских управ отвечали на анкету в 269 вопросов о состоянии помещичьих хозяйств, о положении рабочих, о налогах и повинностях, имеющейся технике, о промыслах [«Источниковедение истории СССР» М.: Высшая школа, 1981, с.250, 269].

Принцип выяснения мнения общественности в поздней Империи использовался всё более широко, вовлекая круги специалистов вне власти к разработке политических мер. Описание этой системы заслуживает самой тщательной исследовательской работы, более продуктивной, чем хождение по кругу подле малопродуктивной и относительно малозначимой Г. Думы.

Грандиозным совещательным мероприятием явился созыв 83 губернских и 535 уездных и окружных комитетов о нуждах сельскохозяйственной промышленности в 1902 г. В работе комитетов приняло участие 13450 человек из числа чиновников, помещиков, земцев, крестьян, агрономов, землемеров и прочих лиц, прикосновенных к данному вопросу [Б.Н. Миронов «Благосостояние населения и революции в имперской России» М.: Весь Мир, 2012, с.474-475].

После столь небывало грандиозного сотрудничества власти и общественности добиваться созыва Г. Думы с жалкими пятью сотнями депутатов значило вести борьбу за продвижение демократической культуры, за систему немых голосов и за интересы рвущихся во власть партийных деятелей, но не за диалог власти и общественности, который партийные публицисты предпочитали не замечать, а за ними – послушные их внушению историки.

Современные исследования общественного развития в Российской Империи указывают на полную независимость от Г. Думы происходящих в стране конструктивных процессов, и на преобладающую положительную роль совместных усилий правительственного аппарата и общественных сил. Михаил Давыдов в заслуживающей подробного критического разбора выдающейся работе «Двадцать лет до Великой войны» показывает, что сотрудничество власти и общества происходило не в стенах Г. Думы. Оно «проявилось многообразно — в создании десятков (в сумме — сотен) совещаний по землеустройству, агрономии, сельскому хозяйству, мелиорации, комитетов, организации множества выставок — очень важного в то время сегмента коммуникации. А организация десятков тысяч самых разных кооперативов?» (с.947).

Политический опыт Российской Империи по-прежнему показывает наиболее эффективные практики взаимодействия власти и общественности, но демократическая система как в СССР, так и в РФ намеренно заменяет их фальшью всеобщей подачи голосов дабы подменить этим суррогатом настоящую систему рассмотрения нужд, предпочтений и взглядов общественности.